Довлатову руку.
И, откинув светлую прядь от бровей и со лба, тревожно показал на Зверева:
– Спит?
– Спит, – ответил ему Довлатов. – Толя много работал. Устал.
– Так, – сказал Ерофеев. – Понятно.
– Будь как дома, – сказал я Вене. – Успокойся. И отдохни.
– Да какое к ляду спокойствие? – ни с того ни с сего взвинтился Ерофеев. – Какой тут отдых? У меня сплошные страдания. Называется это – похмелье.
– Горький час, – пробурчал Сергей.
– Горький. В жизни моей страны, – подчеркнул с тихим вздохом Веня. И добавил: – Но и в моей личной жизни. В собственной жизни. И в судьбе моей. Горький час.
– До открытия магазинов! – подытожил с улыбкой я.
– Магазины давно открыты! – произнёс по-актёрски, с нажимом, Ерофеев. И выдержал паузу. И продолжил, уже с грустинкой: – Только не на что в них купить не бутылку водки, не две, лучше три бутылки вина, а хотя бы одну-единственную, всего-навсего, чтоб здоровье мне поправить, бутылку пива!
И тогда я сказал ему:
– Веня! Будь любезен, приди в себя.
– Попытаюсь! – промямлил Веня. – Трудновато. Но – попытаюсь.
И тогда я сказал ему:
– А теперь – оглядись вокруг!
Ерофеев, со скрипом, с усилием, – но позволил себе оглядеться.
Всё – увидел.
Всё – понял мгновенно.
И воскликнул:
– Вот это да!
И Довлатов тогда сказал:
– Слава богу! Спасибо – Звереву.
– Это он, – показал Ерофеев на спокойно спящего Толю, – он принёс всё это сюда?
Я сказал:
– Ну конечно же, он!
– Молодец! – сказал Ерофеев. И, подумав, добавил: – Герой!
– Разумеется! – тут же сказал, с выразительным жестом, Довлатов.
– Можно выпить? – спросил Ерофеев. – Хоть немножко. Здоровье поправить.
И тогда я сказал:
– Приложись!
И шагнул к столу Ерофеев.
И налил в стакан коньяка.
И добавил немного водки.
А потом – немного вина.
Разболтал всё это в стакане.
И – глоток за глотком, неспешно, как пристало пить человеку образованному, воспитанному, из глубинки, но нынче вроде бы москвичу, к тому же писателю, знаменитому и ценимому, вот уж третий год, как прославленному на просторах всего Союза небольшой совсем по объёму, но зато исполненной смысла высочайшего, как считалось, и поэзии алкогольной, несравненной своей поэмой с тихим, гордым, простым, лаконичным, привокзальным, железнодорожным, всем известным, скромным названием, где всего-то два слова, вместе с разделяющим эти слова, ну а может, соединяющим, словно путь в никуда, тире, отзывались надзвёздным хоралом, звоном лир, похмельным авралом, наступали с открытым забралом на реальность, вели за собой, чтобы стать в итоге судьбой, – выпил всю эту жгучую смесь.
И – расцвёл, размягчился весь.
Полегчало ему, видать.
И промолвил он:
– Благодать!
