style="font-size:15px;"> Катера, самоходки, буксиры шли в верховье реки теперь каждый день.
А вниз каждый день то гуще, то реже несло им навстречу лед. Медленно, как великое кочевье по огромной дороге, тащились мимо лесов и деревень огороженные ельником проруби, лодки, брошенные сани… Река словно показывала берегам всю свою многотрудную зимнюю жизнь. Показывала и как бы говорила людям: «Видите, все уношу, все очищаю для вас…»
Долго еще Стрежнев стыдился самого себя, что так испугался за катер. Сожалеть теперь о всей этой весне было уже поздно: большая часть ремонта выполнена, и его, стрежневская, задача как бы отпадала сама по себе.
Но Семеново дело – двигатель – не начиналось вовсе. О двигателе Стрежнев думал так: «Конечно, Семена не бросишь, надо помогать, но ведь ничего и не выйдет: все равно придется вести в затон. А к тому времени мне и работать то останется – шиш!»
Поршневая, как и предполагали, не годилась. Надо было менять. Семен во всем соглашался со Стрежневым, сам же ничего не предлагал.
Федор стал еще угрюмей, неразговорчивей, в каюту к ним перестал заходить вовсе: внук его, не прожив и двух недель, со вскрытием реки неожиданно, умер. И Федор, отложив все дела, строгал и околачивал на палубе детский гробик. Потом Стрежнев с Семеном видели, как нес он на плече этот белый ящичек лугами, не поздоровавшись, тяжело прошагал мимо катера, сел в лодку и, расталкивая багром льдины, стал пробираться на ту сторону. Стрежнев, провожая его взглядом до середины реки, все думал о странном совпадении, давно подмеченном людьми: исход человеческой души чаще всего приходится на вскрытие реки. Поразил его и сам гробик – маленький, будто игрушка, а назначение – страшное, роковое… За всю свою долгую жизнь видел он такой впервые.
Еще меньше говорили теперь Стрежнев с Семеном и меж собой. Семена это не тяготило, он по натуре был такой, а Стрежнев окончательно убедился, что эта последняя навигация пошла насмарку.
Нет! Не так он думал уходить с флота! Хотелось по-хорошему, как уходили другие.
На своем родном катере швартовались в затоне на ночевку. И все свободные от вахт с других катеров набивались в кубрик прощаться. Варили уху, сидели до самого рассвета, а потом капитана под руки уводили домой – и все шли к нему на дом… Дарили подарки, передавали катер в другие, надежные руки. Все делалось честь честью.
«А я что? В затон придется плыть и то на чужом катере, или – еще позорнее – уведут на буксире! Перед Анной стыдоба», – думал Стрежнев.
Теперь уж он не ругал и начальника. Жизнь сама сделала все по-другому: умер Яков, прислали этого, Семен надумал уезжать, да и сам я разгулялся, опоздал…
Одно к одному, как нарочно, подобралось…
А ночами все чаще одолевали Стрежнева думы. И почему-то вспоминались больше всего ледоставы или вскрытия реки. Плавания, навигация – реже. Может быть, потому, что весной и осенью – всего два раза в году – весь затон собирался вместе.
По сути дела в затоне и было всего два этих праздника: конец навигации и открытие ее. Был, конечно, еще Новый год…
