старика и жадно наклонился к нему, будто бы страшась проронить слово.
Но старик заохал, закашлялся, и нетерпеливое волнение пробежало по лицу молодого человека. Собравшись с силами, старик продолжал:
– У меня был брат…
– Но ведь, он умер? – быстро перебил молодой человек.
– Умер, в Питере (царство ему небесное!)… После брата осталась жена.
– Да ведь и она тоже умерла? – перебил опять Вильманстрандский купец.
– Умерла, – отвечал старик, – тоже умерла (и ей царство небесное, хоть она и не православная была, прости ее господи!). Но после них осталась…
По лицу слушателя пробежало живейшее беспокойство. Он удвоил внимание; но старик закашлялся.
– Кто же остался после них? – нетерпеливо спросил молодой купец.
– После них осталась дочь, – твердо произнес старик.
Вильманстрандский купец побледнел, как смерть.
– Как? – вырвалось у него: – вы мне никогда не говорили, что у вас есть наследники!
– Незачем было говорить! – строго отвечал старик.
Молодой человек спохватился.
– Что ж она, в каком положении? – спросил он с участием: – жива она? замужем? дети есть?
– Ничего не знаю! – отвечал старик: – может жива, а может нет…
Вильманстрандский купец вздохнул свободнее.
– Грешный человек, вишь ты, не ладил я с покойником; да и он-то неправ: женился на чухонке: прости ему господи! иноверицу взял – ни совета, ни просьбы моей не послушал… Господь, видно, за то и не благословил его; уж перед смертью письмо пришло от него: прости, говорит, умирающему, призри вдову, – в бедности покидаю… После уж и вдова писала ко мне. Я было и хотел помочь от избытков моих, да, грешный человек, сегодня да завтра, так вот и до смертного часа не собрался… А тут недавно получил стороной весть, что и вдова-то умерла… Осталась ли нет в живых одна сирота, племянница… Грех на мою душу падет, коли она погибнет в нужде… не хочу брать лишнего греха на душу…
Продолжительный монолог утомил старика. Он опустился на подушку, закрыл глаза, и только громкое и редкое дыхание, мерно раздававшееся в могильной тишине комнаты, свидетельствовало, что в нем еще не угасла жизнь.
Лицо вильманстрандского купца также было по-своему страшно: досада, гнев, бешенство, отчаяние выражались на нем резкими чертами. Он кусал свои губы, устремив неподвижный проницательный взор на полумертвого старика и будто вызывая его на бой…
Но старик вдруг открыл глаза, – молодой человек поспешил придать своему лицу почтительное и грустное выражение и тихо, вкрадчивым голосом спросил:
– Что ж думаете вы делать, Дорофей Степаныч?
– Осчастливить сироту, коли бог по милости своей попустит мне, окаянному, загладить мои великие прегрешения… Других родных у меня никого нет… мне свое
