преследует его повсюду. Сначала в доме Харченко, затем на дне могилы в кукурузном поле, потом в квартире Джима Отиса, когда ему пришлось отдирать приколоченную к двери женскую кисть. Мертвечина. От нее не было спасения. И вот теперь этот запах снова прикасался к нему. Лобачевский достал платок и прижал к носу, надеясь, что это уменьшит вонь. Где-то за спиной слышались голоса патрульных. В узкой прихожей было темно и тесно.
– Гостиная прямо по коридору! – словно издеваясь, подсказал патрульный.
По глянцевым обоям ползли причудливые тени. Активированная нейронная программа продолжала транслировать в радиусе квартиры релаксационную программу, смешивая мягкие цветовые гаммы с ненавязчивыми тибетскими мантрами. Белье на большой кровати было смято. На нем еще оставался отпечаток человеческого тела.
Он ушел несколько дней назад, оставив в память о себе лишь запах – сладкий табачный аромат дешевого, но от этого не менее стойкого одеколона. Его жертва – рыжеволосая девушка двадцати восьми лет – вдыхала этот запах незадолго до смерти. Ее виной стали собственные руки – тонкие длинные пальцы, крепкие ногти, нежная бледная кожа. Ладони мягкие, чувственные. Эти руки должны были ласкать детей. Убийца знал это. Знал он и то, что его руки слишком грубы для младенцев. Его пальцы сдавливали хрупкую женскую шею. Он наслаждался моментом. Чувствовать, как слабеет хватка вцепившихся в его грудь пальцев, мутнеет взгляд налитых кровью глаз, – это было прекрасно.
Теперь убийца был далеко отсюда. Он сделал то, что хотел сделать, найдя своему поступку оправдание. Найдя причину. Руки девушки. Левая кисть. Убийца унес ее в желтой корзине, предназначенной для ланча. Он отсек ее одним ударом после того, как жертва умерла. Меньше всего ему хотелось слушать ее крики. Боль не прельщала его. Лишь только жизнь, медленно угасавшая в мутнеющих глазах.
Лобачевский смотрел на начинавшее разлагаться тело девушки, благодаря Маслаковых за современную систему кондиционирования. Запашок, конечно, стоял тот еще, но ведь могло все быть намного хуже, как, например, в случае с доктором Харченко.
– Соседей опросили? – обратился Лобачевский к патрульным, когда закончил с осмотром.
– Они сказали, что видели, как три дня назад от Катьки…
– Катька – это та, что лежит там и гниет?
– Да, – патрульный сплюнул себе под ноги, словно, упомянув имя, облизал гниющую кожу этой девушки. – Так вот, от Катьки, – он снова сплюнул, – выходил какой-то мужчина с желтой корзиной для ланча.
– Они его знают?
– Нет.
– А лицо? Как он выглядел?
– Они говорят, что не запомнили. Только шрамы.
– Что?
– Он был весь в свежих порезах.
– Вот как?
– Да, – патрульный снова плюнул себе под ноги, попал на ботинок и смачно выругался.
Лобачевский покинул место преступления лишь несколько часов спустя. Поговорил с соседями Екатерины Марушкиной, дождался коронеров, криминалистов. Не каждый день в этом идеальном городе происходило нечто подобное.
