зал провинциального театра, тускло освещаемый кованой люстрой, в которой не хватало лампочек, оказался наполовину пуст. Иван Фонарев понял это, едва только вышел на сцену. Зрители – уж какие собрались, однако, хлопали поначалу жарко и восторженно. Но Фонареву сразу стало как-то не по себе, когда он узрел, что первые пять рядов пусты. Это были самые дорогие места, и билеты на них не продались. На задах партера и на балконе клубилась та публика, что приобрела самые дешевые, а то и бесплатные благотворительные билеты.
Но раз вышел на сцену, надо играть. Таково было кредо Ивана Фонарева. Он считал себя профессиональным актером и имел свою гордость. И он вошел, словно джинн в бутылку, в образ своего любимого Сергея Есенина, и тут судьба послала ему воздушный поцелуй.
В середине третьего ряда появился зритель – единственный, однако одетый в сносный костюм, при галстуке, явно кто-то из местной администрации. Иван Фонарев выбрал его в качестве своего главного зрителя, как учили ветераны сцены, и полетел на крыльях вдохновения ввысь.
Ах, как он играл в этом чертовом полупустом зале в тот вечер! Он забыл обо всем: о времени, о себе, о пространстве! О деньгах и тех забыл! Он читал есенинского «Пугачева» и «Анну Снегину». Он читал любовную лирику и вышибал из себя настоящие слезы.
Моноспектакль не предусматривал антракта. Иван Фонарев считал его ненужным, лишь досадной помехой. Раз настроившись на игру, он не желал прерываться. И он забыл о скоротечности часов. Прошло три часа, три с половиной, а он все читал «Черного человека»:
То ли ветер свистит над безлюдным полем,
То ль как рощу в сентябрь, осыпает мозги алкоголь…
Он искренне считал, что вот это – то самое, что близко и понятно провинциальному зрителю. В уральских промышленных городах работяги пьют, и интеллигенты квасят, и бизнесмены мимо рта не проносят, и силовики высасывают бутылку до «донышка», потому что жизнь тяжелая и денег нет.
Фонарев немало поколесил по таким рабочим городам и считал, что он-то уж знает, как завести провинциального зрителя. Вот сейчас он подбоченится по-есенински, тряхнет светлыми кудрями своими (пусть и обесцвеченными в дорогом столичном салоне), топнет ножкой в ботиночке от Гуччи и…
Эх!
Ссссссссссссссссыппппппь, гармоника. Скука… Скука. Гармонист пальцы льет волной.
Пей со мной, паршивая ссссссука! Пей со мной!
Сссссссссыпь, гармоника, ссссссыпь, моя частая. Пей, выдра, пей!
Мне бы лучше вон ту…
Это было гвоздем – вот эта самая фраза: «Мне бы лучше вон ту, сисястую!» Фонарев произносил это хрипло, раскатисто, отчаянно – забубенно. Мол, вот я, весь перед вами, и мне бы только «вон ту сисястую». И каждый раз публика реагировала на этот актерский финт. Женщины начинали глупо сдавленно хихикать, кто-то из мужиков крякал: «Эх ма!» В общем, зал оживал. А потом всегда раздавались аплодисменты.
