рот, только если его о чем-нибудь спросят.
Решительно поднявшись, они двинулись по узкой лестнице, ведущей из бара наверх, и перешли через улицу. Витрину парикмахерской Адольфо целиком занимала гигантская фотография Маэстро, снятого во время репетиции: правая рука вытянута вперёд, рот разинут в крике, львиная грива слегка растрёпана.
Четвёрка цепочкой прошествовала мимо портрета, Дольяни, Валли и Мария, не сговариваясь, уважительно склонили перед ним головы.
– Хорошенькое начало! – презрительно буркнул Паницца.
В специальном зальчике для самых уважаемых клиентов Маэстро чувствовал себя как дома. Облачённый в элегантную накидку из натурального льна, которой юное создание неопределённого пола обернуло его в преддверии священнодействия, Маэстро сидел в массивном кресле, словно на троне. Огромные зеркала на стенах возвращали ему многократно его образ во всех ракурсах, что доставляло ему явное удовольствие, которое нисколько не умаляла стерильная опрятность врачебного кабинет, сочетавшаяся со слащавым запахом парфюмерии. Сидящая на скамеечке у его ног ангелоподобная блондинка-маникюрша держала его руку, своим смиренным видом напоминая Магдалену, отдающую всю себя Христу. В этой замкнутой Вселенной Маэстро преображался, наконец-то обретя космический покой, являясь единственным объектом всеобщего внимания и забот. На ближайшие пару часов никаких внешних раздражителей: никакого Театра, никаких критиков, актёров, политиков… всё забыто, всё вне его, всё далеко-далеко отсюда….
Стоя за спиной Маэстро, Адольфо демонстрировал ему в зеркало какие-то пузырьки и баночки, поясняя то, что собирается с ними делать. Маэстро было приятно наблюдать, как Адольфо с ненавязчивым достоинством подаёт себя в качестве царствующей здесь особы, как режиссирует собственное физическое пребывание в предлагаемых обстоятельствах. Не то, что в Театре, где всеми постановочными деталями приходится заниматься ему, только ему одному, потому что никто ни хера не понимает, и если ему требуется добиться нужного светового эффекта, то он должен бежать наверх, в будку осветителя и собственноручно выставлять прожекторы, как надо! А здесь, он в конце концов обретал всё понимающую, почти равновеликую ему фигуру, Адольфо, которому достаточно лишь объяснить «идею голубого сюда, на виски», чтобы он нашёл этому адекватное решение, всегда с большим вкусом, новое, необычное и очень дорогое…
Хотя, если быть до конца честным, и Адольфо не без греха. Разве забудешь, например, тот день, когда он ошибся флаконом с краской, и тот ужас, с каким Маэстро, сидя под феном, сушившим его волосы, бессильно наблюдал, как его шевелюра все сильнее наливается отвратительным коричневым цветом, как у героя-любовника из третьеразрядной оперетки. Он даже закричал, судорожно вцепившись в подлокотники кресла, как в тот раз, когда океанская волна оранжевого света по ошибке осветителя смела серо-голубое буйство одной из сцен его «Швейка». Едва не теряя сознание,
