эти бесконечные акры табака, где нам еще только предстояло вкалывать. После рабочего дня у меня на пальцах осталась липкая табачная смола: она даже волосы не пощадила. Шагая, я вытянула из-под платка светлую прядь и проверила: ничего страшного, привычный цвет сухого сена. Это Нонни, моя бабка, придумала такое сравнение для моих волос, не побоявшись меня обидеть. Что поделать, она права. Одна красотка у нас в семье – это Мэри Элла. Щечки розовые, кудри цвета сладкой кукурузы, глаза немыслимой голубизны, как само небо Каролины. «Не внешность, а сущее проклятие! – говаривала Нонни. – Стоит ей выйти за дверь – и все парни в графстве Грейс сходят с ума!»
Я разулась и пошла по мягкой пыли босиком. Лучшее ощущение за целый день! Когда я так делала – шла босиком по проселку между двухэтажным домом Гардинеров и нашим домишкой, – мне казалось, будто под ногами у меня старая мамина шаль из вельветина. Это все, что у нас от нее осталось. Раньше я брала шаль к себе в постель, но теперь со мной и с Мэри Эллой спит малыш Уильям, так что места больше нет, приходится просто вспоминать маму, хотя прошло уже столько лет, что и воспоминаний-то у меня о ней кот наплакал.
Я дохожу до места, где дорога уходит в лес. Здесь приходится обуться: по корням и камням, хоть я и знаю их все наперечет, колко ступать. С заросшей сорняком поляны уже были слышны вопли малыша Уильяма. Он так надрывался, а Нонни так орала на него в ответ, что я перешла на бег: не хватало, чтобы она его пристукнула! Хотя, судя по его реву, она весь день распускала руки. Нонни вовсе не злюка, просто теряла терпение от ревматизма и иногда могла отпустить ребенку затрещину. По ее словам, она вырастила нашего папашу, потом Мэри Эллу и меня и уже мечтала об отдыхе, но Уильям спутал ее планы.
– Я уже здесь! – крикнула я, вбегая во двор. Наш с Мэри Эллой велосипед валялся в грязи, я перепрыгнула через него, обогнула поленницу. Малыш Уильям встречал меня на крыльце, с висящим между толстых ножек мокрым подгузником, с багровой мордашкой, с бороздками слез на грязных щечках. Его черные кудри были так густы, что можно было подумать, что на ребенка напялили парик. Увидев меня, он протянул ко мне свои ручонки.
– Вот и я, мой маленький! – Я схватила его на руки. Он, как всегда, мигом угомонился, только тельце еще вздрагивало от недавнего рева. Окажись рядом Мэри Элла, он потянулся бы к ней – своей матери, но сейчас он был мой.
– Никуда не денешься, сладенький! – прошептала я ему на ушко.
Я заглянула в дом – куда подевалась Нонни? Но внутри было темно, я высмотрела только освещенный солнцем угол жалкого дивана. Нонни весь день не поднимала жалюзи, чтобы сберечь в доме прохладу. Гардинер провел в наш домишко электричество, когда я еще была ребенком, но Нонни, похоже, так и не научилась с ним обращаться. Ну и что с того? Единственный истинный свет в доме я сейчас сжимала в объятиях.
– Пора тебя переодеть, – сказала я, взбегая на крыльцо. Первым делом я подняла старые скрипучие жалюзи на двух окнах, чтобы стало светло. По комнате поплыли клочья пыли. Из кухни выглянула Нонни со стопкой подгузников и полотенец в
