с Чикаго. Керолайн была неглупая женщина, не ревновала его – во всяком случае, никогда не показывала своей ревности. Она была очень хороша собой, только одевалась немного чересчур вызывающе. Веселая, остроумная, она всегда умела привести его в хорошее настроение. Ей минуло тридцать, но на вид ей можно было дать двадцать пять, а в живости она, пожалуй, могла бы поспорить с двадцатилетней. Вплоть до самого последнего времени, когда неожиданно появилась Беренис, и даже и теперь, хотя Беренис этого и не знала, Керолайн устраивала у себя приемы и рассылала приглашения всем, кого Каупервуду нужно было видеть. Вот об этом-то особнячке на Северной стороне и упоминалось в чикагских газетах, когда в прессе поднялась кампания против Каупервуда. Керолайн всегда говорила ему, что, если он когда-нибудь ее разлюбит, он должен честно сказать ей об этом, и она не станет его удерживать.
Раздумывая теперь о своих отношениях с нею, Каупервуд спрашивал себя: а что, если поймать ее на слове, поговорить с ней откровенно и расстаться? Но даже при всей его любви к Беренис такой шаг казался ему все же рискованным. Не лучше ли пока повременить, а потом, может быть, ему как-нибудь удастся объясниться и с той и с другой? Но, во всяком случае, его отношения с Беренис надо оградить от всего этого: ведь он поклялся принадлежать ей одной и, насколько в его силах, должен сдержать свою клятву.
Но главным источником его беспокойства все-таки оставалась Эйлин. Ему невольно вспоминались все те события и случайности, которые привели их к такому длительному, прочному союзу. Какая это была бурная, неистовая любовь, когда она явилась к нему в Филадельфии, и как это потом печально обернулось для него, ибо эта история сыграла тогда немалую роль в его первом финансовом крахе! Веселая, безрассудная, влюбленная Эйлин, как пылко она отдавала ему всю себя, как жаждала получить взамен вечную привязанность, такую, какой любовь за всю историю своего сокрушительного шествия еще никому не давала! Даже и теперь, после стольких лет и всяких любовных историй в его – да и в ее – жизни, она все такая же, не изменилась. И все так же любит его.
– Знаешь, дорогая, – сказал он Беренис, – я эти дни все думаю об Эйлин, и мне, право, очень жаль ее. Подумай только, одна, в этом огромном доме в Нью-Йорке, никаких сколько-нибудь интересных знакомых, так, какие-то лоботрясы вертятся около нее: таскают ее по ресторанам, устраивают кутежи да попойки, выманивают у нее деньги, потому что, разумеется, платит за все она. Я это знаю от слуг, они мне и сейчас преданы.
– Все это, безусловно, трагично, – отозвалась Беренис, – но я понимаю ее.
– Мне вовсе не хочется быть жестоким по отношению к ней, – продолжал Каупервуд, – ведь, в сущности, кругом виноват я. Знаешь, мне пришло в голову: а что, если подыскать какого-нибудь такого приятного молодого человека из нью-йоркского общества, ну, разумеется, не из высших кругов, но вполне приличного молодого человека, который за известное вознаграждение взялся бы
