Добрый… ну это значит добрый, значит, всех любит, всех жалеет, всем помочь пытается…
– Опять тебя несёт, Андрюха. Добрый… ну это же слово для вещей. Ну вот гляди: топор добрый, значит, в топорище плотно всажен, не вылетит, заточен правильно, не затупится. Добрый конь – значит, здоровый, выносливый, команды слушается. Добрый тулуп – значит, без дырок, все застёжки на своих местах, зимой всяко обогреет.
Тут до меня, наконец, дошло, как же понимать двухнедельной давности слова насчёт моей доброты. Ударение-то было на втором слоге. Добро́та – попросту имущество. Сундуки в той комнате, куда ворвались стражники Уголовного приказа, были имуществом неких загадочных «лазняков». Вот и меня сочли имуществом, со всеми печальными последствиями.
Впрочем, не столь уж и печальными.
Как-то всё тут было не по учебнику истории. Во всяком случае, пока я никаких ужасов феодализма не заметил. В усадьбе боярина Волкова жизнь текла спокойная, размеренная. Да, работали много, этого печального факта не вычеркнешь – как и того, что вставать действительно приходилось в самую рань. Однако и непосильной эту работу не назвать. Даже я, не шибко-то привычный к физическому труду, уже довольно скоро втянулся. Кормили тут сытно, спать ложились рано, так что и на хронический недосып я пожаловаться не мог. В Москве бывало и хуже – когда до трёх ночи сидишь за компом, а в полвосьмого надо уже вставать, чтобы успеть к первой паре.
Народ в усадьбе подобрался какой-то спокойный, всерьёз никто не ссорился. Даже нервная повариха Светлана по своей стервозности явно не дотягивала до среднесовковой буфетчицы. Жили люди по издавна заведённому ритму, каждый знал, что делать, никто не носился с палкой и не подгонял. Интересно, это только у боярина Волкова такая идиллия, или здесь все так?
Я выплеснул ведро на взрыхлённый возле яблони круг, отдышался. Ещё двадцать вёдер сюда – и можно переходить к следующему дереву. Что поделаешь, стоит жара ну прямо как в Москве, сад нуждается в поливе. Вот и Алёшка выплеснул своё ведро и тоже стоит, отдыхая перед очередной пробежкой к бочке.
А вот как тут у них поддерживается трудовое усердие?
– Слышь, Лёха, – нарочито лениво спросил я, – а вот прикинь, ты сейчас вместо того, чтобы поливать, смотаешься из усадьбы, ну там с уличными пацанами на пруд, или что-то типа. Чего тебе за это будет?
Мальчишка задумался. По-моему, мысли о пруде его уже не раз посещали.
– Дед Василий отругает, – ответил он наконец.
– И только? – не поверил я. – А не накажут?
– Наказывают совсем глупых, кто слов не понимает, – разъяснил пацан. – А мне с детства всё про линию растолковали. На фига мне её кривить? Мучайся потом…
– Как это – линию кривить? – не понял я. Давно, кстати, надо разобраться, что это все они чуть ни слово, «линию» какую-то поминают.
– Совсем ты хворый, – тоном совершающего обход главврача констатировал Алёшка. – Совсем всю жизнь свою забыл. А ведь тебя, как и всех, учили. Линия – она у каждого
