как лодка! А вроде на попятный – стыдно. Самой себя стыдно. И жалко. И все в башке плывет к черту. Думаю: надо быстрее. Перевалилась животом через перила. Уже ногу перебросила. Уже – задница перетягивала, чувствую, сейчас начну падать, вот… А руки-то, руки – железо холодное – хватают… Пальцы как крючья сделались, как когти…
И вдруг меня – сзади – кто-то – р-р-раз! – и на себя! И тянет!
И так матерится, так!.. я в жизни никогда не слышала, чтобы кто-то так матерился, ну никогда, никогда…
И орет: ну ты, девка, ты!.. Дрянь, сволочь, гадина, ну и еще по-всякому, что я тут буду перед вами материться, что ли?.. короче, оглушил меня совсем! И плюхнул на железяки эти клепаные! Животом! Я так ударилась! Думала – он мне все потроха отбил.
Лежу без движения. Он меня перевернул – животом вверх.
Лежу, как мяса кусок!
Он мне орет: ты, блядь, где живешь?! Я тебя домой отвезу! Ну! Говори!
Ну я ему и говорю: на Гребешке.
Слышу: тачку тормознул. Шоферу что-то злое бормочет. Потом ко мне шагнул. Меня под мышки взял, и под коленки. Я-то не такая уж легкая. Кость у меня широкая. А он меня поднял, как делать нечего.
Лежу на руках – у мужика? Какое там! У парня! Пацана!
Гляжу ему в лицо – лет шестнадцать ему, что ли.
И мысли скачут: ну вот, то переросток, то недоросток. То старик, то молокосос.
И он мне в рожу глядит. И улыбнулся вдруг. Так тепло. Только что матерился гадко, а тут – улыбка… такая…
Гляжу: раскосый. Татарин, что ли? Или казах? В общем, чучмек какой-то. Из смерти, короче, за шкирку, как кошку, меня выволок.
В тачку кинул, на заднее сиденье, как мешок. Сам к водиле сел. «На Гребешок! – говорит. – Живей, худо ей!»
Водила поехал.
Слышу, бросил пацану моему: «Че это она у тебя, до усеру напивается? На ногах не стоит? И часто ты так ее возишь? Да набей ты ей морду один раз хорошенько!» – и все в таком роде.
И пацан, слышу, водиле отвечает: да, типа, надо бы, конечно, поколотить ее хорошенько, чтобы неповадно было! Бабы, они кулак понимают… ну, прямо валит про меня внаглую, будто я его девка и напилась в дымину.
Едут так. Болтают. Сперва про меня. Потом про что-то свое. Я уже не слушаю.
Перевариваю, как это я жива осталась.
И запоздалый страх такой взял. Забрал. Дрожь по мне пошла. Заколыхала всю.
Я там, на сиденье заднем, лежу и говорю: эй, ты, дай закурить.
И он, нахал такой, оборачивается ко мне, сигарету из пачки выбивает, мне протягивает, и зажигалку мне бросает, и я ее ловко так ловлю, – и слышу, он водиле цедит сквозь зубы: представляешь, достала баба, смолит и смолит целый день, у меня все легкие уже прочернели, я сам столько не курю, сколько она.
И я кручу колесико зажигалки, кручу, кручу, – а огня все нет, все нет и нет. И сигарету в зубах держу, и смеюсь беззвучно, колыхаюсь вся, как студень.
И р-р-р-раз! – как брошу ему в затылок зажигалку! Да как заору: ты, сучонок! Не можешь никогда мне зажигалку
