кричу: ты, сволочь сраная! Ты бросил меня! У тебя семья! У тебя дворец, весь в золоте и фарфоре и лепнине! У тебя дочки-сыновья в Гарвардах! Собачек золочеными расческами бонны чешут! А у меня – вот грязный подвал на Гребешке! Но я счастливей тебя! Я! Свободна! Я! Свободна! Я…
И я кричу Бесу в ухо: «Я люблю тебя! Я люблю тебя! Я люблю…»
Старикан не уходит, смотрит.
И тут Бес спиной голой что-то чует. И поворачивает голову. И вывернутым из-под моего локтя лицом – смотрит – и видит.
И плюет на пол. И выдирает себя из меня. Его тело, мне тогда показалось, дымится. Красный весь. Шагает к старикану. Еще. Еще. И еще шаг. Быстро наклоняется к куртке – он ее на пол сбросил – и мгновенно, я не успела заметить, как, выхватывает из кармана нож.
Блядь! Нож!
«Нет! Бес! Не-е-ет!» – кричу я. Но мне кажется, это кричу не я. А кто-то другой.
Бес, с ножом в кулаке, делает шаг к старикану.
«Вали отсюда, – говорит. – Ты ее бросил. Она из-за тебя топиться хотела. А она ведь молодая. И ей надо жить. А ты, ты! Ключ! Живо!»
И старикан мой так послушно, как телок, головой мотая, отдает ему ключ.
А отдал – замахнулся, чтобы ударить.
Бес не опустил голову. Как стоял, так и стоял.
Кулак старикана застыл в воздухе.
Я голая лежу. Как каменная. На спине. Гляжу на них снизу вверх.
И слышу голос старика, тяжелый, как гиря чугунная: «Пацан. Щенок. Я ее тоже люблю, эту… соску. Но подобное притягивается к подобному. Живите. Бог с вами. Я скоро умру. Я, может, хотел только на нее посмотреть. В последний раз».
И я только услышала, как хлопнула дверь.
Как выстрел.
И голый Бес подошел, сел рядом со мной на диван, нашел сигареты под подушкой и закурил. И мне сигарету дал. Так мы смолили: я – лежа, он – сидя.
А потом у меня стала болеть и кружиться голова.
Болеть и кружиться. Болеть и кружиться.
И я в больницу пошла. Своими ногами.
И меня положили. И я лежала, и меня кололи везде и всюду, и просвечивали, и всякая такая хрень. И потом пришел в палату, на обход, врач, и долго-долго передо мной на стуле сидел, экал, бекал, мекал, все никак не мог сказать. Потом разжал губенки и выдал мне: у вас, говорит, это… ну, в общем, в головенке… не все в порядке. Но у вас еще есть шанс.
Так и сказал: еще есть шанс.
Еще есть, о, блядь, здорово, сказала я громко, на всю палату.
И моя соседка, седая бабулька Люська, заворчала: ну что ж это, сладу нету, вот молодые, все матерятся и матерятся! Будто языка другого нет!
Я ушла из больницы тоже своими ногами.
И, видите, до сих пор хожу.
Я не перестала курить. Не перестала пить. И готовить вкусную еду, и жрать ее не перестала. И с мальчиками спать – тоже не перестала! Но не со своими пацанами. Мои пацаны – это святое. Это вроде как мои дети. Они живут у меня. Пьют. Поют. Копошатся, как мухи в кулаке. Как божьи коровки в спичечной коробке. «Кэт, – кричат мне ни, – Кэт! Солнышко наше! Самоварчик наш золотой! Кошечка наша, мохнатка!
