Вот так-то. Я тебя не убила.
(Вот видите – не убила. Все наперекосяк. Ну, просто все! И этого следовало ожидать. Та маленькая проблемка матери Елизаветы Сергеевны, живущей отдельно, которой я посвятил столь обширное отступление, просто смехотворна по сравнению с жутким обманом, вкравшимся с самого начала, разросшимся как раковая опухоль и задушившим в результате все. Да, все. Ведь, как явствует из всех ремарок и неремарок, написанных в таком безрассудном количестве по всем закоулкам пьесы. Как явствует, наконец, из заявлений самого Дмитрия Александровича, то есть меня, он, Дмитрий Александрович, то есть я, знаком с Елизаветой Сергеевной задолго до начала всего этого. А тут выходит, что они и не знакомы друг с другом, а в то же время и знакомы, а как и незнакомы, и он, Дмитрий Александрович, даже пытается воспользоваться этим. Ну что достоверного может быть воздвигнуто на подобной основополагающей, вернее, основоразрушающей, лжи? Ничего хорошего! Все просто рушится! Рушится! Рушится. Потом еще – автор говорит, что он имеет обыкновение писать исключительно для себя, ну, в крайнем случае – для своих друзей. А как оказывается, как проговаривается он сам, он весьма даже печется об утверждении своего первенства в деле изобретения безумной идеи убить себя посредством Елизаветы Сергеевны, да еще, к тому же, через это убить театр и все искусство целиком. Дело доходит до того, что Дмитрий Александрович по ходу действия вынужден что-то поправлять в своей рукописи! А сколько еще всяких неувязок! Хотя бы соседка! Но нет. Нет. Соседка – это правда. Да может ли столь маленькая правда вывезти такую огромную кучу лжи?! И это только один конструктивно-морально-этический аспект дела. Есть и другой – конструктивно-сценически-мировоззренческий. Если бы объявился сейчас некий третий Дмитрий Александрович, между первых двух, между Дмитрием Александровичем сцены и Дмитрием Александровичем отступлений, то, взглянув бы на сцену, он обнаружил бы нечто, происходящее по фантастически жестким законам единства – единства времени, единства места и единства действия. Если Аристотель требовал двадцати четырех часов, то у нас все ограничивается реальными полутора. Что касается места действия, то герои не отходят дальше десяти шагов от стола, а иногда и вовсе помещаются целиком на столе. А единство действия – так и вовсе: все сведено, подчинено, обусловлено единой цели убийства. И несмотря на отрицание Елизаветы Сергеевны, оно все-таки произошло. Но столь жесткие правила единства, обрубившие все внешние связи с рыхлой, но трепещущей жизнью, создали некую критическую самодовлеющую массу внутрисценической жизни, которая начала коллапсировать, и в результате оказалась вне пределов посторонней досягаемости, даже наблюдаемости со стороны. Даже для Елизаветы Сергеевны. А мы уж и вовсе не можем сказать ничего определенного. Что там произошло? – убила или не убила. Не понять. Не видно. Темно. Черно. Черная дыра. Так что же сможет узнать тот третий Дмитрий Александрович, когда и мы для него в данный момент находимся в противоречащем самому себе пространстве оговорок и отступлений, которые
