погибла моя семья? – спросил я, пытаясь разглядеть его глаза, спрятанные за непрозрачной маской защитного костюма.
Алексей тут же отвёл взгляд, но все же ответил, – они погибли мгновенно, удар был очень большой силы, несколько автомобилей упали в кювет, спасти вашу семью у врачей не было никаких шансов, – простите!
– Сколько мне осталось, доктор?
К такому вопросу врач конечно и был готов, но все, же с сочувствием посмотрев на меня, сказал, – около пары месяцев, но это очень приблизительный срок.
В этот момент, вероятно, я должен был забиться в истерике, начать плакать, звать Бога и так далее, но вместо этого я лишь усмехнулся, и ответил, – что-то долго ещё ждать, наверняка Джулия успеет соскучиться по папке. Алексей сделал вид, что разделяет мой оптимизм.
– Почему меня не выпускают из палаты? – поинтересовался я.
– У вас острая лучевая болезнь Максим, мы стараемся оградить наших пациентов и работников от любых контактов с вами, кроме того стерильность палаты на начальном этапе лечения пойдёт вам только на пользу, и как только мы добьёмся положительных результатов вас перенаправят в другой медицинский центр.
Закончив разговор, Алексей, посмотрев на приборы, сделал какие-то записи в блокноте и удалился.
Значительно лучше мне не становилось, скорее наоборот, рвота с каждым днём усиливалась. В мой мозг пришло страшное желание поскорее отправится туда, где я смогу вновь обнять любимую семью, но независимо от моего желания, судя по словам Алексея, этот день не заставит себя долго ждать.
В госпитале я провёл около двух месяцев, постоянное нахождение в палате, не имея даже возможности выйти на свежий воздух, поговорить с другими людьми действовало на меня крайне угнетающе, и с каждым новым днём чувство одиночества и внутренней опустошённости усиливалось. Через некоторое время мене дали разрешение посещать оборудованный специальными тренажёрами спортивный зал, где я смог понемногу восстанавливать свою прежнюю форму.
Персонал госпиталя крайне редко посещал меня, скорее всего это было связано с тем, что какие бы силы и средства не тратились на моё лечение, исход будет один. Однако, используя сильно действующие препараты, удалось практически до нуля снизить передаваемый мною радиационный фон, и я стал практически безвреден для окружающих. Но несмотря на это, чаще посещать меня не стали, видимо больничный персонал просто не хотел лишний раз беспокоить меня ненужными процедурами, а может они просто не хотели общаться с умирающим человеком.
С каждым новым днём, проведённым в этих стенах, я все больше начинал чувствовать себя потерянным и отрешённым от окружающего мира. Ни раз, сидя на кровати в тусклом свете лампы ночного освещения в голову приходил один и тот же вопрос, – какой смысл лечения, если мой жизненный путь практически подошёл к своему трагическому финалу?
Проводя аналогию с людьми больными самыми страшными и не излечимыми болезнями, но все же борющимися до конца, я понял, что, скорее всего чувство
