что Лешего и в помине нет, а скорее русский дух в избе проявился.
Бабушка поняла: что-то пошло не так, и на всякий случай хлопнула, топнула, плюнула на все четыре стороны и исчезла, как сквозь землю провалилась. Вместе с ней исчезли: сова, кот с редким именем Вася, пара сушеных мышей, вязанки трав и вся остальная утварь, да и само жилище бабушкино исчезло, как не было. Один остался посреди леса с решетом на голове Могута, облитый чем-то зеленым и светящимся.
Он принялся сквозь решето искать оберег лешему предназначенный, что бабушка ведунья дала, но только измазался в зеленом, а ничего не нашел. Ко всему ещё и решето рассыпалось, застучали веточки по телу молодца, а одна самая скользкая за пазуху попала, скользнула по животу, да в штаны могутинские провалилась.
В один миг всё тело Могуты засветилось зеленым, словно у лешего, в штанах образовалось что-то навроде кола и понесло самозванца, а на самом деле обычного деревенского парня, дальше, на болота!
– Ай, да оберег, собакин хвост, ах, ты, ух ты-ы-ы… – только и вскрикивал Могута, пытаясь прижать неведомо откуда накинувшуюся неволю, да не тут-то было.
Так и приходилось ему стремглав за ней бежать, сила лешадиная носила его болотами насквозь, по кочкам, будто дорогу знала. А еще, то подкидывала вдруг над соснами, тогда Могута видел звезды окаянные, подмигивающие. Не дело мужику калавурскому на звезды-то глядеть. То вдруг неведомая бросала зло его озимь, и Могута только кряхтел, но ничего поделать не мог, катался по земле, вставал и опять бежал куда тянуло.
Долго ли коротко ли, поутих чуть оберег лешего и Могута притормозил. Видит, какое-то городище перед ним появилось. Кругом огни вспыхивают и гаснут, запахи неведомые тягучие, шум и крики птичьи. Видно, неволя принесла его на лимпияду, о которой ведунья рассказывала.
Пригляделся молодец, а перед ним и не болото вовсе, и непонятное местечко – не площадь, да и не плаха, а только сосны в штабеля сложены, а на них силуэты гостей неясные темнеются вкруг, не разглядеть доподлинно, кто такие и откуда прибыли. А по центру яснеется круг-поляна, где сошлись две шеренги борцов, слева ватага «Анукалешие», справа ватага «Идитыклешему», бьются не на жизнь, а на смерть, только клочья летят. Вой, свист со всех сторон.
Не стерпел Могута, до драки охоч был, заныли кулаки, зачесались, особенно тот, в котором крестик зажат был. Это на всякий случай в кулачок забрал, если своя сноровка подведет – испытать крестик, а потом монахам рассказать, каков он в бою.
И такая буесть4 Могуту обуяла, что он взял, да и подпрыгнул в воздух повыше, шлепнулся в центр побоища. Ну и отвел душу, всех раскидал!
А силушка лешадиная опять его вперед тащит, к самому яркому и дальнему огню.
– А-а-а, это же, Огневик – троюродный дедушка Сварога великого! – воскликнул, подбежав к огню, Могута, – тебя-то мне и надобно. Помню, как в детстве ты меня от холода спасал,
буесть – отвага, старовусский яз.
