свиристела, капнула густой зеленью на его уже слегка лысеющую голову.
Нет, здесь мне окончательно невмоготу. Полетаев, сначала робко высунувшись из коварных зарослей – не углядит ли его побег сердобольная старушка – вновь выбрался на шоссе и, нахлобучив панаму, побрел, пытаясь припомнить незамысловатый мотивчик, что так приятно сам собой насвистывался в начале пути. Но мотивчик не вспоминался, а буханка хлеба, извлеченная из крохотного рюкзачка, болтавшегося у Полетаева за спиной, уже была не так вкусна. Да, в середине, увы, совсем не то, что в начале, а в конце отнюдь не то, что в середине.
– Нагулялся? – спросила сорокопятилетняя Люба, хозяйка, любящая выпить.
– За хлебом ходил.
– Белый привозили?
– Нет, только такой. – Полетаев показал ей обкусанную булку.
Вышел на крыльцо Тимофей, работящий муж попивающей хозяйки.
– Купался?
– Нет, за хлебом ходил.
– Белый привозили?
– Нет, только такой, – Полетаев еще выше поднял буханку, – у вас сигаретки не найдется?
– Курить надо бросать, – улыбаясь, посоветовал Тимофей, – от курения весь вред.
– Дам я тебе, – прищурилась Люба, – без фильтра будешь?
– Еще бы.
Люба сходила в дом, принесла сигарету. Желто-серая собака Дружок, проснувшись, поднялась со ступеней, зевнула и, подойдя к Полетаеву, глянула на него вопросительно.
– Спасибо.
– Спасибо сыт не будешь, – Тимофей еще шире разулыбался.
– Ты сегодня польешь? – Люба, щурясь, глядела не на жильца, а на торчащий возле крыльца огромный подсолнух.
– Полью, конечно.
– Где-то эдак через часок.
Э-эх, родится бы, как эта дубина, без ручек, без ножек, крути себе головой. Полетаев, украдкой оторвав от подсолнуха листок, поплелся в низенький домишко, где временно обитал.
– Безотказный он, – проронила ему вслед Люба, – прям как свой стал.
– Хороший парень, – Тимофей, наклонившись, потрепал собаку по длинной шерсти.
– Мягкий вот больно, а нонче бабе крутой мужик нужен.
– И то верно.
– Крутой мужик, что в машине мотор.
Собака, смекнув, что кроме ласки ожидать ей от хозяев нечего, равнодушно отошла, подергала короткой лапой, пытаясь, видимо, стряхнуть въедливую букашку, и легла в траву, причем ее морда приняла несколько скептическое выражение. Все суета сует, не более того и не менее. Суета сует. И томление бедного духа, добавил бы Тимофей, склонный, когда трудовой день катится к закату и к меланхолической прохладе и все такое, немного поразмыслить о том, о сем. Но солнце стояло высоко, от сухой земли несло жаром, и философского диалога не получилось.
Лопатой помахать, однако,
