живу я, мама, в начинающийся рассвет пожаловался Полетаев, вот, видишь, таскаю чужие папиросы и сплю, как жучка, на могучей Эмкиной ноге.
Утром, по-мужски суровая, Эмка потребовала любви.
– Я их всех буду покупать, – заверил Полетаев, когда после его рабского и непосильного для здоровья труда (простите прозаизм, господа), ювелирша растеклась по всей комнате, как расплавленный заново янтарь. – Паша Чичиков был предприимчивый мужичок, скупал мертвые души, а точнее просто мертвецов, а я буду покупать мертвые души, помещенные в живые тела.
– Это на какие же шиши? – скептически поинтересовалась Эмка, поворачиваясь к нему снова начинающими каменеть желтыми лунами ягодиц. Полетаев вздохнул: нет все-таки в женщинах никакой тонкости.
– Я буду предлагать им то, чего у меня нет. То бишь покупать их на обещания.
– Бросил бы ты свои литературные опыты…
Эмка часто высказывалась подобным образом, но, когда в ее день рожденья собиралась ее родственники и знакомые, бойко торгующие на всех рынках столицы, Эмка, сильно подвыпив, тыкала толстым бриллиантом Полетаеву в живот и громко произносила тост:
– За мой талант!
Но до ее дня рождения было еще далеко, и она продолжала:
– Я бы тебя устроила к Леве в магазин.
– Я – гений, – ответствовал Полетаев гордо, – мне в магазине не место.
– А говоришь – будешь их покупать. Подучился бы сначала… – Она негромко хохотнула. – И на что ты их зацепишь?
– Да они все, эти знаменитости, давно покойники, – заговорил Полетаев звенящим шепотом. – Думаешь, в драматургине осталось что-нибудь живое? Может она радоваться первой травке? Как бы не так! Они все – собственные мумии!
– И ты таким же рискуешь стать – от сытости да известности, – изрекла Эмка и зевнула. – Ну, хватит языком скрести, давай спать, уже вон светло. А мне завтра подвезут колье с изумрудами и серьги – надо иметь острый глаз… – Она опять зевнула и прикрыла простыней свое могучее тело, уже принявшее прежнюю форму.
Эх, мне бы это колье, а не тебе, жадная ты арбузина. Полетаев потянулся за сигаретой.
– Твой самый дорогой изумруд, – сказал он, наклоняясь к Эмке и целуя ее в мочку уха, из которого немного тянуло серой, – это я! Меня следует беречь, а ты ездишь на мне, как на Хоме Бруте…
– Чего-о?! – Эмка внезапно развернулась к нему, пребольно вдавила в его чахлую грудь свой тысячелетний каменный локоть и, наклонившись, с абсолютно тигриным выражением лица, вцепилась зубами в его беззащитный выпуклый пупок.
Одна в женщинах похоть, мммммм.
* * *
…И проносились мимо домики и огороды, лесочки и поляны, бежали по шоссе автомобили, посверкивали на солнце спицы велосипедистов. Полетаев тупо смотрел в окно электрички. Ему хотелось спать. Работал он когда-то
