очередной влюбленности его свалила корь. Дни высокой температуры были на редкость солнечными. Никита плохо слышал в эти дни, все звуки казались ему далекими. Голос его стал непривычно низким, глаза слезились, и только одно запомнилось ему ясно. Как в странной дреме стоял за окном укрытый снегом сад, а там – темные ветви яблонь в белой оправе снега, тонкие желтоватые линии высохшей травы, пунктир одиноких листьев на щетине смородины и пухлый овал свежего сугроба вдоль изгороди. Почему-то именно в это время ему стало томительно приятно смотреть в зимний сад, в царство голубых теней и искрящейся белизны. И не хотелось верить, что такое уже никогда не повторится, что эту удивительную картину никто не сможет как следует запечатлеть.
Тогда впервые в его душе возникало такое ощущение, будто это только он один так видит и так глубоко чувствует природу. Это только он один имеет восторженную душу, которая так ярко отзывается на всякое проявление настоящей красоты. Значит – надо как-то сохранить и передать эти чувства другим. Пусть все испытают переживаемый им восторг. Пусть все это почувствуют…
После отступившей болезни рисование стало его болезненной страстью. Он брал в школьной библиотеке книги о русских художниках и читал их с радостным упоением. Биографии таких корифеев живописи, как Серов и Репин, очень волновали его. Он искал в них некой схожести со своей жизнью, и если находил что-нибудь существенное, указывающее на близость помыслов или поступков, то всегда очень воодушевлялся этим. Ему казалось это хорошим предзнаменованием…
Например, неспособность Валентина Серова к точным наукам воспринималась им, как некий обнадеживающий знак, потому что Никита тоже терпеть не мог алгебру и химию, зато с большим желанием писал сочинения на вольную тему и даже чувствовал некую тягу к стихосложению. Живописание словом было сродни рисованию, а рисование так же возбуждало его, как хорошие стихи. Тут и там жила непредсказуемость, тут и там властвовала стихия.
Первые акварели Никиты озадачили учителя рисования отсутствием композиции. Александр Павлович Кадмиев долго не мог понять, почему асимметричные цветовые пятна на рисунках Киреева так естественно вплетаются в знакомый узор природы. Почему отсутствие композиции не лишает картину смысла? Почему небольшие рисунки Никиты завораживают не точностью деталей, а верным росчерком карандаша, едва намечающего контур, не ясностью, а туманностью – некой робкою тайной?
Что бы там ни говорили, а первыми по достоинству оценили дар Никиты школьные хулиганы и второгодники. Они подходили к нему на перемене и просили нарисовать голую бабу с увесистым задом. Позднее дело дошло и до известных композиций с изображением мужских и женских тел под характерным названием: «Папа на маме». Потом Никитой заинтересовалась смазливая руководительница школьной редколлегии Валька Ломова и стала его приглашать после уроков
