все-таки он на это пошел, хотя этого себе никогда не прощал. Все-таки экипаж и лошади оказались сильнее греха. Он себе и представить не мог, чтобы к больным, людям обыкновенно богатым и важным, он мог позволить себе приходить пешим порядком или приезжать на извозчике.
Он обыкновенно возвращался с практики около полудня. В первом часу непременно подавался обед, что являлось тоже законом, которого никто из домашних и мысли не имел преступить. Обедали просто, но сытно. Исключения дозволялись только на масленицу, когда в десятом часу накрывали на стол и к его приходу подавали блины, и тогда уже обедали только в четвертом часу, опять же обязательно чем-нибудь рыбным.
Тотчас после обеда он уходил в спальную комнату, облачался в халат, ложился отдохнуть, прикорнуть, но не на большую супружескую кровать, а на диван, на который была брошена только подушка, и спал часа полтора. Всё это время двери из залы были плотно закрыты. В зале царила мертвая тишина. Семейство молчало, а если говорило, то слабым шепотом, от всего сердца почитая своей священной обязанностью охранять покой и сон его главы и кормильца.
Сон его освежал. Он, часу в четвертом, пил чай, непременно вместе с семейством, и это было законом. После чаю он возвращался в палату и выходил из неё часа через два, через три, опять подав тщательную, обдуманную, неторопливую помощь всем лежащим и всем приходящим больным, что считал исполнением долга, от которого не мог отступить, и презирал каждого, кто такие отступления себе позволял.
Обычно он ещё закрывался в той же спальне с листами больных и только после этого выходил в общую залу, которая на этот случай превращалась в гостиную. Две сальные свечки освещали её, большее число свечей им считалось неоправданной роскошью. Эти вечера проходили разумно и скромно. Большей частью он читал что-нибудь вслух, но только жене, и спокойно, негромко обсуждал с ней то, что только что прочитал. Во всё время чтения дети играли тут же в гостиной. Они не обязаны были слушать чтение взрослых, но обязаны были соблюдать строжайшую тишину.
Ужин накрывался в девятом часу. Всё семейство ужинало, как и обедало, вместе. После ужина дети читали молитву, прощались с родителями и мирно отходили ко сну. Сам Михаил Андреевич с Марией Федоровной ложились сразу же после них.
Уставал он, конечно, ужасно. Порой до полного истощения сил и, случалось, в постель валился без чувств. Только виду не подавал. Во всем необъятная гордость была у него первый, самый важный предмет. Гордость руководила им на каждом шагу, деспотически, неотвратимо руководила, так что он ей, и только ей, покорялся во всем.
Взять хоть гостей. Лично он ни в ком не нуждался и посторонних в дом пускать не хотел. А было нельзя. Могли разговоры пойти. Догадки бы завелись, непременно нелепые, нелестные для него. Обвинили бы в чем-нибудь неприличном, зазорном. В нелюдимости, в скупости, в гордыне прежде всего, чего потерпеть он не мог. Так что приходилось принимать и гостей.
Первым долгом
