каким был, надо думать, ещё во младенчестве, таким и остался, подался было в художники, даже стал портреты маслом писать, да выучиться хотя бы пропорции недостало терпения, хотя дар, без преувеличения, имел несомненный, говорили, даже солидный, помаялся года два и вышел из академии, большей частью кружил без намека надело по городу, влюблялся во все проходящие шляпки и юбки, разносил по знакомым самые свежие новости, анекдоты и сплетни, вечер проводил непременно в театре, великолепно подражал голосом и движением и большим и малым актерам и даже певцам, шутил и смеялся, скаля белейшие, один к одному красивые крупные зубы, иногда как-то вскользь присаживался к столу, что-то строчил дня два-три подряд, не разгибая спины, каждый раз поражая оригинальным талантом актера, певца и рассказчика, но всё у него выходило поспешно, разработано слабо, вызывало желание строго прикрикнуть: «Остановись, обдумай, у тебя же истинный клад под рукой!» – ан глядь: шалопай уж бежал по знакомым.
И не то что бы Григорович, простодушный и добрый, вовсе критики не любил и не терпел ни от кого никаких замечаний, как обыкновенно бывает с прегордой посредственностью, вовсе нет, и к критике, не имея дурацкой амбиции, относился спокойно, а в советах и замечаниях моментально улавливал своим тонким поэтическим нервом именно то, что на деле подходило ему.
Помнится, прослушав в своем роде замечательный очерк о петербургских шарманщиках, над которым Григорович, к его удивлению, что-то уж слишком, против обыкновения, долго корпел, что-то, пожалуй, даже побольше недели, он сдержанно похвалил, рассчитывая хотя бы сдержанностью-то своей его самолюбие, что ли, задеть и тем засадить за медлительный, сознательный труд: мол, хорошо-то оно хорошо, кто говорит, да ведь могло бы быть и много получше, чуть не в каждой строке ещё бездна труда, и несколько даже раздраженно сказал:
– Там у тебя есть одно место: когда шарманка перестала играть, чиновник из окна бросает пятак и пятак и падает к ногам артиста, но ведь это не то и не то, как тебе не слыхать, абсолютно не то! Выходит слишком уж прозаически, сухо: пятак упал к ногам. Ну что это? Срам! А ты бы сказал: пятак упал, звеня и подпрыгивая, как оно и было на деле. А? Слышишь, как бы оно изменилось?
Он имел правилом никогда не обижать человека, каким бы тот ни был, разве случайно, и в случайной обиде всегда сознавая свою вину перед ним, но тот раз этим ворчливым, даже несколько презрительным тоном он нарочно именно задеть, обидеть хотел, уколоть, чтобы хоть этой занозой, воткнутой в его самолюбие, заставить молодого пока литератора остановиться на минуту другую, попристальней поглядеть на себя, на свое ремесло, ведь, того и гляди, станет поздно браться за ум, прогуляет, прошляпит талант, тогда как талант надо лелеять, лелеять в себе самому, талант как зеницу ока надо беречь.
Как бы не так!
Григорович тотчас истину ухватил, подпрыгнул от восхищения, прошелся в мазурке, вскидывая длинные ноги, рассыпался в благодарностях, без сомнения искренних, из самой души, мимоходом выразил что-то о существенной разнице «между сухим выражением и живым,
