чтобы совершенно их приготовить на сцену, как только призовут актерам читать, так там у них, он слыхал от кого-то, заведено. И что же? Он взглянул на свои переделки иными глазами. Они представились всего-навсего скверными школьными упражнениями, может, и дерзкого, и небесталанного. Но всё же ученика. Нет, решил он, десять лет необходимо серьезному человеку, чтобы обдумать и создать великую, тем более величайшую драму. Таким образом, громкий успех на театре, славу и кассовый сбор приходилось пока отложить.
Он бросился строчить переводы и строчил полтора, даже два листа в день, превосходя свои самые смелые планы. А тем временем дельцы из «Репертуара и пантеона», отчего-то не желавшие швырять свои деньги на ветер, навели самые верные справки. И по ним оказалось, что перевод проклятой «Последней Альдини» был уже напечатан лет пять назад. Тоже и больших денег ни под какие проценты никакой черт без поручителей и залога и не думал давать, так что всего Шиллера совокупно с Евгением Сю тоже на неопределенное время пришлось позабыть.
Даже с горячо любимой и абсолютно надежной «Гранде» тоже приключилось неладно. Во-первых, его перевод явился на свет едва ли не на треть сокращенный. Во-вторых, беспутный шалопай Григорович однажды явился с гуляний что-то слишком уж рано, чуть ли не в десять часов. Такое явление было Джо того необычно, что он, оставив работу, вышел к нему. Григорович глядел мрачнее ночи. Мрачный Григорович не укладывался у него в голове. Он испугался, бросился его тормошить, полагая, что на того свалилась уж очень большая беда, не меньше, чем чья-нибудь смерть.
Григорович привстал на диване, но долго, очень долго молчал, хмуря прекрасные брови и что-то неясное бормоча про себя, наконец махнул безнадежно рукой и уныло сказал:
– У Белинского был.
Известие испугало вдвойне. Имя Белинского слишком грозно гремело во всех литературных кружках. Он, помнится, несколько даже позаикнулся:
– И… что?
Григорович с мрачным видом уставился в угол:
– Э, так, ничего…
Ему показалось, что он угадал, какая там безобразная сцена стряслась. Он, негодуя, воскликнул:
– «Шарманщиков» изругал?!
Григорович всё неподвижно сидел, опираясь ладонями на край дивана, и возразил с неестественным равнодушием:
– Напротив, сильно хвалил.
Он растерялся:
– Так что?!
Григорович и тут не переменился в лице, напротив, даже голос его как-то скрипел?
– Я вам уже говорил про Некрасова.
Он припомнил с трудом, нисколько не понимая, с какого тут боку приплелся Некрасов, тогда мало кому известный поэт:
– «Мечты и звуки», это его?
Григорович подтвердил с неизбывной тоской и в голосе и в опавшем лице:
– Помните, значит? Так вот, настроенный им, я ждал, как счастья, видеть Белинского. Этот
