никакой иной жизни ввек не узнаешь, хоть состарься и умри за чертежами или перепиской бумаг, жизнью в департаменте даже не пахнет. После департамента он затворился в углу. А вы скажите по совести, много ли можно узнать о жизни в углу? Руки его опустились. Он бросил перо и застыл.
Вывел его из этого нелепого состояния один совершенно фантастический случай. Он возвращался с Выборгской стороны. Был январь. Трещали морозы, славные, синие. Поляна Невы была завалена снегом. День угасал. Столбы дыма стояли над всеми кровлями домишек, домов и дворцов, сплетаясь и расплетаясь и вдруг разваливались в верхе, и на миг показалось ему, что новые здания вставали над новыми, что новый город строился там, в вышине, и весь этот мир походил на волшебную грезу, на сон, который тут же, у него на глазах, исчезнет, искурится паром к темно-синему небу. В нем вдруг зашевелилась какая-то странная мысль. Он вздрогнул. Кровь горячим потоком ударила в сердце. В ту минуту он как будто понял что-то такое, что в нем только шевелилось до того дня, но ещё не было осмысленно им, как будто прозрел во что-то новое он, в совершенно новый для него мир, незнакомый, известный по каким-то темным догадкам, разрозненным слухам, по каким-то таинственным знакам, которые предстояло ему разгадать, точно его существование только ещё начиналось. Одна простая история замерещилась вдруг. Где-то, в каких-то смрадных темных углах, какое-то бедное титулярное сердце, чистое, честное, до самозабвения, до способности пренебречь и малейшими житейскими благами для кого-то другого, это уж всенепременно, было необходимо ему, и тут же слабое страшно, слабое в самой своей доброте, обязательно униженное за доброту-то, за чистоту, за способность-то эту прекрасную пренебречь и малейшими житейскими благами для кого-то другого, и тут же обязательно добровольно униженное, до того, что уж виделись кругом всё враги да враги, а подле какая-то смирная девочка, оскорбленная, беззащитная, грустная, без умения делать добро, как сама же она признаться должна, безвинная мученица, оттого и мучительница, которая даже доверенностью своей, даже изъявлением своей слабой любви вечно ранит и мучит того, кто руку помощи дал, кто самоотверженно любит её какой-то особой, едва ли не той христианской братской любовью, о которой когда-то возмечтало всё человечество, поверив в Христа, и вот напрягает все силенки свои это бедное титулярное сердце, лишь бы этой девочке не пропасть, совсем не пропасть. Может быть даже вот так: она должна быть блудница, блудница, конечно, особого рода, поневоле блудница, батюшка разорился да с горя и умер, матушка, тоже с горя, с безденежья, с безысходной тоски, отправилась следом за ним, девочка лет тринадцати или четырнадцати осталась нахлебницей не то дальней родственницы, не то квартирной хозяйки, сводни по преимуществу, которая, лишь бы избавиться от лишнего рта, продала ещё не расцветший цветок богатому сладострастнику, а тот насладился невинностью сколько хотел, да и выкинул вон, на погибель, на голод и смерть.
В минуту ту роковую, последнюю и попалась она на глаза титулярному сердцу, лет за сорок, а вполне
