помочь и спасти на эти жалкие семнадцать рублей, то есть именно мукой, которая всех кругом превращает в заклятых врагов, оттого и живая, что не могла ни минуты молчать.
Да разве смолчишь, когда адская мука ежеминутно, ежесекундно нестерпимым огнем сжигает тебя? Тут вопли страдания сами рвутся наружу, ужасные крики, лишь бы, вот на эту-то секунду этого крика, облегчить свою горькую, ни с чем не сравнимую боль.
Но как закричишь? Кругом-то, как уж поверилось, и поверилось твердо, только самые злые враги, для которых он в своей жажде спасти не больше, как глупый дурак, дурак без сапог, да и робость, проклятая робость, самоунижение неизбежное и проклятое следствие, робость-то открыто кричать не дает, подозрительно опасаясь: вот закричишь, выдашь враждебному миру муку свою, а над мукой твоей надругаются пуще, ведь враги-то того только и ждут, злорадно вооружась на тебя, камни-то, камни всегда под рукой.
И в этой неудовлетворенной потребности, и в этом унизительном опасении крикнуть, излиться, поискать сострадания тоже ведь неизбывная мука своя. Поневоле станешь, как Вертер, письма писать в самой строгой, в суетливо охраняемой тайне от всех, лишь бы только жгучую-то муку избыть, а некому станет, так непременно, тайком от себя, сам напишешь себе и с самым серьезным видом ответишь, тоже себе.
Стало быть, письма?
Да, он думал, думал и твердо решил.
Наконец!
Он все-таки отыскал, он осмыслил, он высветил для себя самого, каким способом и во что воплотить кардинальную идею свою!
Оставалось выставить её со всевозможным усердием, чтобы с её-то именно помощью и восстановить человека в его истинной сущности, обозначенной за две тысячи лет до него, и он с жаром схватился за свой первый, мучительно близкий, такой желанный роман.
С этого дня он был убежден, убежден непоколебимо и гордо, со страхом и трепетом, с радостной злостью, что напишет великолепную, напишет неповторимую, небывалую вещь. Ещё ничем не подтвердив своего убеждения, не вылепив ещё ни одного оригинального образа, не выточив ещё ни одной своей собственной, оригинальной, законченной фразы, он бесповоротно, исступленно верил в себя, наперекор здравому смыслу, наперекор любым внешним преградам, которые прозревались же им на этом подвижническом, головоломном пути, да вопреки хоть всему.
Временами он и сам находил свою твердую веру безумной, ведь это всё самолюбие, самомнение, эта его великолепная, неповторимая, небывалая вещь! Боже праведный! Может ли ещё что-нибудь в мире духовном считаться безнравственней, чем самолюбие, самомнение, о гордыне уж и нечего говорить? Разве не признанные всё это от века пороки, грехи? Разве не осуждены они той самой правдой земной, которой он призвал сам себя верой и правдой служить?
Но какое-то уже зарожденное, впрочем, ещё не окрепшее чувство всё шептало, шептало ему, что это истинно так, что самолюбие, самомнение, гордость, желание славы, точно, пороки и грех,
