Катя смотрит себе под ноги – вот ее тень. А вот, совсем рядом, чья-то другая. И эта чужая тень, извиваясь, стелясь по земле, медленно подползает и вдруг резким рывком выбрасывает вперед цепкую хищную руку со скрюченными пальцами и…
Сердце Кати вот-вот выскочит из груди. Она бежит, не разбирая дороги, не глядя под ноги, бежит сломя голову из последних сил. Ноги путаются в желтых сухих стеблях, что-то больно бьет по лицу – резкий колючий ветер или тугие колосья. Задыхаясь, Катя останавливается. Кругом царит мертвая тишина. Катя оглядывается: стена желтых спутанных стеблей окружает ее со всех сторон. Ничего не видно, кроме клочка белесого знойного неба над головой. Вдруг тишину нарушает шорох, словно кто-то невидимый, но близкий медленно и упорно прокладывает себе в этих зарослях дорогу, преследуя, не отставая ни на шаг.
Катя видит, как колышутся сухие метелки травы. Что-то движется к ней оттуда, из зарослей. Она пятится, спотыкается, вскрикивает, падает и… просыпается.
В комнате серый утренний сумрак. Подушка съехала, простыня сбилась. А рядом (слава богу!) само воплощение критического материализма – муж Вадим Кравченко, чаще именуемый на домашнем жаргоне «драгоценным В.А.» – полуразбуженный, полусонный.
– Шер ами? Это опять вы? – Он приподнимает с подушки взлохмаченную голову. – А сколько… сколько же сейчас времени?
Катя не отвечает: сон все еще не отпускает ее. Сердце колотится.
– Полседьмого?! Ах да, – Кравченко смотрит на часы, зевает. – Ох, маманя моя, вставать пора, опять на работу… Кать, да что с тобой?
– Сон приснился, – Катя отворачивается, прячась в подушку, как в норку, – мерзкий.
– Про что? – осведомляется Кравченко. – Если про покойников, то уже в руку, к перемене погоды. Ночью такая грозища была. Я в четыре вставал, балкон закрывал, чтобы нас не залило.
– А я не слышала грозы.
– Конечно, не слышала, ты, солнце мое, спала – из пушки не разбудишь.
Катя только вздыхает, прижимается к нему – все-то он выдумывает, драгоценный. Вчера они легли поздно, а уснули еще позже. Вчера было воскресенье. Они провели его за городом, у отца Кравченко на даче. Купались, загорали на пруду. Вечером жарили шашлыки в саду под старыми липами. В саду возвышался древний турник, висел старый гамак и круглилась выпуклая клумба, а на ней заглушенные травой многолетники – «разбитое сердце» и пунцовые турецкие гвоздики. И еще огромные маки, которые выросли сами собой из семян, взявшихся неизвестно откуда. «Драгоценный В.А.» уверял, что это не кто иной, как он закопал весной на клумбе маковую сушку, и вот она бурно взошла и зацвела назло всем указам против наркоты.
Маки могли перекочевать в кошмар с дачной клумбы. А вот поле… На даче не было полей: только лес да пруд, выплеснутый за выходные купальщиками из своих топких травяных берегов.
Кравченко полежал, повздыхал, поохал, потом, расчувствовавшись, чмокнул Катю в плечо и, наконец, оторвал себя
