в фургоне, прочел все, что говорилось в газетах. Чувство такое было… Что в моих руках – власть. Даже не знаю, с чего вдруг. Ну, вроде все ее ищут, а я один знаю, в чем дело. Поехал домой и по дороге решил окончательно – ничего ей не скажу.
Ну и конечно, когда я вернулся, первый ее вопрос был про газеты. Есть там что-нибудь про нее или нет? Я сказал, мол, не смотрел и смотреть не собираюсь. Мол, газеты меня не интересуют, все, что в них пишут, сплошная чепуха. Она не настаивала.
Я не давал ей газет. Не давал ей слушать радио или смотреть телевизор. Как-то, до того еще, как она приехала ко мне, мне попалась книжка, называется «Тайны гестапо», про пытки и всякое такое, что делалось во время войны, и как тяжко было в тюрьме привыкнуть к тому, что нет никаких вестей с воли. Это была одна из самых тяжких мук. Я хочу сказать, узникам же не разрешали ничего знать, даже разговаривать друг с другом запрещали, так что они были совершенно отрезаны от привычной жизни, от внешнего мира. И люди были сломлены. Ну конечно, мне не хотелось, чтобы она была сломлена, у меня не было такой цели, как у гестапо. Но я подумал: лучше, если она окажется совсем отрезанной от внешнего мира, тогда будет больше думать обо мне. Так что хоть она много раз пыталась уговорить меня принести ей газеты или дать послушать радио, я не соглашался. А в первые дни я не хотел, чтобы она прочла, чем там полиция занимается, чтоб ее отыскать, и всякое такое. Она бы только разволновалась. Так что, можно сказать, это была даже забота с моей стороны.
В тот вечер я приготовил ей ужин – разогрел свежезамороженного цыпленка в белом соусе с зеленым горошком, она поела, и ей вроде понравилось. После я спросил: можно, побуду у вас здесь немного?
– Как хотите, – говорит.
Сидит на кровати, одеяло сложила вроде диванной подушки, оперлась спиной, ноги по-турецки поджала, прикрыла юбкой колени. Курит и рассматривает репродукции в альбоме, который я ей купил. Потом говорит:
– Вы разбираетесь в живописи?
Не настолько, чтобы ее понимать.
– Я так и знала. Иначе вы не заточили бы в этом подвале ни в чем не повинного человека.
Не вижу никакой связи, говорю.
Она закрыла книгу и говорит:
– Расскажите мне о себе. Расскажите, что вы делаете в свободное время?
Я – энтомолог. Коллекционирую бабочек.
– Ну конечно же, – говорит. – Вспомнила, в газете об этом писали. А теперь вы включили в свою коллекцию меня.
Я подумал, ей это кажется забавным, и ответил, что, мол, фигурально выражаясь, можно и так сказать.
– Нет, не фигурально, – говорит, – а буквально. Держите меня в этой комнатушке, словно на булавку накололи, приходите любоваться, как на редкий экземпляр.
Ну что вы. Я совсем не так это воспринимаю.
– Знаете, я ведь буддистка. Я против тех, кто отнимает жизнь, даже у насекомых.
Да? А цыпленка-то съели, говорю. Хорошо ей врезал.
– Ну
