аносчивым, или наделяет
неоправданно высоким самомнением. И хотя Кот смолоду снискал репутацию отчаянного
бабника, при прочих равных условиях, скажем, у Натальи Васильевны было гораздо больше
шансов стать его пассией, чем, например, у Луизы Степановны. А Сильва Ароновна Пронькина
просто не имела никаких шансов, каких бы чарующих форм и любвеобильности она ни
демонстрировала: «Имя, да ещё произнесённое, – это фонетическое предначертание судьбы», –
сказал ему как-то сокурсник на студенческой вечеринке.
В памяти сокурсника спонтанно рождённый афоризм удержался только до следующего
тоста, а Кот почему-то запомнил эту чеканную формулу, вызванную к жизни лёгким вином в
компании необязательных приятелей. К судьбе Кот относился философски, но не без трепета;
судьба хранила его, как Онегина, в студенческие годы не раз выручая из разных передряг, в
которые он регулярно попадал по бесшабашности, своего характера и на которые советская
власть традиционно смотрела весьма сурово. Впрочем, в том, что касается имён в его
собственном роду, судьба тоже оказалась не без ехидства: сам-то Кот в миру и на комсомольских
собраниях, где регулярно разбиралось его персональное дело, проходил под вполне органичным
сочетанием из свидетельства о рождении – Алексей Андреевич Котин. Ехидная ухмылка
провидения выглядывала, однако, из предыдущего колена на генеалогическом древе: отец его,
Андрей Теодорович, был родом из немцев, и это несообразие в отчестве с духом нового
имперского патриотизма брежневской эпохи всё время незримо маячило где-то в глубине его
номенклатурного досье. Впрочем, многие плюсы в досье отца Кота – в том числе участие в войне –
с лихвой перевешивали сомнительное космополитическое отчество времён Третьего
Интернационала.
Сам же Кот совсем не возражал против своей клички. Плюс к «котиной» фамилии, его имя,
Лё-ша, казалось бы вполне русское, по-французски звучало «le chat», то есть кот.
Его так и в спецшколе звали, когда семья ненадолго вернулась в Москву. И ему всегда
нравилась эта кличка – он даже охотно «косил» под кота в институте и в кругу приятелей – мог
замяукать, или замурлыкать, или очень забавно облизнуться.
Алексей был франкофилом по воспитанию и убеждениям. Конечно, не без оснований:
полдетства с родителями во Франции – тут и настоящий кот заговорит по-французски. Плюс мама-
переводчица. Её всегда приглашали в резерв при официальных визитах. Торговые переговоры,
финансовая тематика – советские партнёры там, где речь шла о деньгах, очень чутко ловили
ледяное неодобрение французов по поводу засилья мужчин в делегациях. Она была для них
палочкой-выручалочкой – этакая русская женщина из романов Толстого или Тургенева, с летучим,
искрящимся остротами знанием их языка.
Где-то – но явно не в дерматиновых кабинетах первых отделов, а много, много выше –
судьба с сардонической улыбкой на физиономии пряла свою непознаваемую пряжу. Иначе чем
можно объяснить вот это имя – Клеопатра Жораевна Беленькая? Имя принадлежало московской
девушке, тип которой хорошо известен со времён Пушкина: маленькая, стройная и воздушная, как
фарфоровая статуэтка. Целая коллекция таких, исполненных изящества и лёгкого кокетства,
фигурок стояла в спальне родителей Кота, хотя он, по своей природной бесшабашности, не
обратил на этот знак судьбы никакого внимания. У неё были бездонные синие глаза; и особенно
смелые ухажёры, не очень греша против истины, говорили ей, что в них можно провалиться, как в
пучину, и никогда не выбраться. Чёрные, ничуть не славянские густые волнистые волосы без
всякой стрижки и укладки мягко обрамляли её миловидное личико и составляли впечатляющий
контраст с синими глазами. Все эти внешние достоинства создавали ей ореол загадочности – но
только если Клеопатра (в просторечии и для родителей – Лялька) молчала. Когда говорила, вся
загадочность
