овой увёртливости их ума. Женщина-журналист – вовсе тяжёлый случай: она считает себя умной, даже если работает на радио и рассказывает о дискотеках города. А тут сразу два журналиста направились к ней.
Бориса и его спутницу она знала. Раза три встречались на конференциях, и ещё каждый из них брал у неё интервью. С Борисом она потом пила кофе. Он явно к ней клеился. Предлагал выпить и даже совместно напиться.
– А потом, а потом что…? – допытывалась она тогда.
– А потом ко мне домой. В пустую хату, в холостое гнёздышко. Обниматься!
Он тогда не шутил, он хотел её. Она его состояние понимала. И ей было горько отказывать, потому что она хотела близости, у неё давно никого нет, она затомилась в одиночестве… и ещё потому, что Боря – симпатичный парень, и ещё потому, что его жалко обижать. Но ей заранее стало стыдно. Она знала, что завтра и послезавтра она будет себя ругать, потому что их отношения не могут продолжаться. Если бы они могли продолжаться, она бы согласилась. Но он и она были способны провести вместе лишь одну ночь и то в нетрезвом состоянии. Елена Петровна в свои тридцать лет знает больше, чем говорит. Она умнее его, сильнее характером, и вообще, он ей смешон, хотя и мил. А он этого не понимает. Он доверяет своим чувствам и порывам, как мальчишка. Он верит в свою симпатичность, как в некую доблесть. У него даже движения глуповатые. Нет, он неплохой и не такой уж глупый, он всё же образованный… но он – не мужчина.
Его спутницу Женю она прозвала Журжепиной. Тут и слово "журналист", и "женский пол", и "Женя", и слово "жопа" как-то весело сошлись воедино.
Боря азартно "заливал" Журжепине в уши и махал руками. Та криво улыбалась. (Два персонажа из картины Перова "Охотники на привале" – те, что слева).
Борису подыгрывал ветер, словно он с этим ветром по-мужски договорился подраздеть барышню. А что, вот из них получилась бы нормальная пара, – подумала Елена, сузив глаза. Он подарил бы ей свою "боресемянную" жидкость для грядущего прорастания, а Журжепина ради семейного самоутверждения мелко и постоянно издевалась бы над ним. Лена даже увидела, какие у них стали бы лица через пару лет совместной жизни: обесцвеченные и слишком, до уныния трезвые.
Журжепина ей не нравилась разными своими чертами и повадками, но прежде всего тем, что иные слова и даже поступки она исполняла нарочно, без подлинной потребности – ради чего-то придуманного. Ей, Журжепине, казалось, будто она большой психолог: шуткой, ложью или странным поступком она якобы выводит людей на чистую воду. Ей самой-то казалось, что она – умная жрица правды, но она была хитрой продавщицей лжи.
Почему-то было ясно, что она не умеет танцевать и что слон ей наступал на ухо. Она вообще бесталанна, однако всю свою бесталанность Журжепина с лихвой компенсировала смачной журналистикой: "искусством исповедального общения и злого письма".
Елена тоже резва и остра на язык, но это ей особо не пригождается. В быту пригодилось бы, но поскольку она живёт одна, то нередко остроту своего языка она направляет против себя же. У неё вообще критический склад мышления (слово происходит от "ленинской мыши"). Как биолог она вроде бы зрит в семя, в зерно… и сама над этим своим подходом потешается.
Борин пиджак при товарищеской поддержке ветра широко распахивался и рисовался перед спутницей, показывая белоснежную рубашку и тонкий галстук с блестящей защепкой. Боря встряхивал головой и откидывал чуб со лба, чтобы дать чубу снова съехать на лоб и так далее. Чуб для того и нужен, чтобы делать этот жест головой. Боря при этом успевает бросить на мир взгляд из-под век, как бы отягчённых печальной мудростью. (Многие посвящают свою жизнь какому-нибудь жесту или позе – о, Бозе!)
Да, они идут к ней, ведущему специалисту лаборатории герба-омоложения. Елена стоит у окна и бабьим скучающим взором перебирает подробности улицы. Двое подходят к парадному крыльцу института, и тут ветер по уговору с Борей задирает лёгкую юбку Журжепины, а та её урезонивает, что напоминает борьбу Бори с чубом. Бывает такое ветреное поведение вещей, что стыдно рядом находиться.
Сущность – сучность – сукно – юбка. "Ю" на "ё" они как-то легко меняют, гармонично, – эти женщины, подумала она с лёгкой завистью.
Тут завизжали тормоза. Машина чуть на раздавила собачку, перебегающую через проезжую часть. Уф, Лена расслабила душу. Недавно она оказалась свидетелем того, как машина сбила собаку. Собака никак не могла издать крик, но мальчик на балконе закричал над улицей и затряс в небо руками: "Что ты наделал?!". Это он ругал Бога напрямую, без переводчиков, и она похвалила его, мальчика.
Двое идут по коридору. Громко, самоуверенно. И вот они в дверях. Надо сделать цивильное лицо.
– Бон жур, Боря! Жур бон, Женя!
– Здравствуйте, Елена Петровна!
– Леночка, я соскучился, – подхватил сладкий нынче Боря.
Елена мигом вспомнила о профессиональной ловкости Журжепины,
