сделать пометки. Уселся в кресло. Тяжело дыша и чувствуя, как часто-часто бьется сердце, он принялся очинять перо. Руки дрожали, мысли путались. Задел ножичком палец и выругался.
– Черт возьми, что же это такое происходит? Нет, никакой это не бронхит. Ох, Иван Несторович, негоже так! Ни чувствами своими, ни разумом владеть нет сил.
«29 июля, 8.43 пополудни, – накарябал он, – кашель усилился, а унять нечем».
Кашель и озноб мешали выводить строки. От злости Иноземцев отшвырнул перо в сторону.
В эту минуту дверь содрогнулась от могучего удара. Доктор подскочил и схватился за сердце.
– Кто? – выдохнул он. Понял, что его не слышат, и громко, сколько мог, повторил: – Кто?
– Я, вашество, – пробасил Фомка. – Время ужина.
Но Иноземцев успел догадаться, кто посмел его тревожить, еще до того, как раздался голос слуги – по силе удара в дверь. Тут в него точно черти вселились – в глазах побелело, в ушах зазвенело. Он сорвался с места и, широко распахнув дверь, прокричал:
– Какого черта ты мешаешь мне думать! Пошел вон! Чтобы больше здесь не появлялся.
С грохотом хлопнув дверью перед носом изумленного Фомы, он прислонился спиной к косяку, а через секунду обессиленно сполз на пол и готов был разрыдаться.
Еще через пару минут в голове сверкнула спасительная идея. Иноземцев резво поднялся и выбежал в коридор. Глянул налево, направо – никого. Буйвол Фомка точно в подпол ушел, должно быть, нырнул в какую-нибудь потайную дверь, чтобы скорее скрыться из глаз разгневанного гостя.
– Эх, – он махнул рукой, – придется самому. Только бы не заблудиться.
План был таков – пробраться в башню генерала и посмотреть, какими медикаментами лечили Аристарха Германовича прежние доктора. Может, порошки какие успокоительные имеются.
Сначала шел знакомыми коридорами и анфиладой, потом вдруг свернул не туда. Плутал после по пустынным необитаемым залам, коридорам и лестницам невесть сколько. Ходил кругами, вверх, вниз до тех пор, пока за окнами окончательно не стемнело. Все стало одинаково серым. Теперь только высокие узкие оконные проемы вырисовывались то по левую руку, то по правую, в зависимости от того, с какой стороны заходил Иноземцев. Ни единой живой души он не встретил, даже звуков никаких, кроме шума в собственных ушах, не различал. Наконец, совсем отчаявшись, опустился на скамью у стены против длинного ряда окон. В углах возвышались фигуры в латах, между оконными пролетами виднелись прямоугольники портретов и полоски начищенного оружия: польские сабли, турецкие ятаганы, мечи, рапиры – все в пыли и в паутине.
«Оружейная, – догадался Иван Несторович. – И отчего им вздумалось поселить меня в нежилом крыле, да еще определить в самый дальний угол, куда без сторонней помощи не добраться?»
Он не успел додумать эту неприятную мысль – в противоположном углу раздался шорох, пахнуло гнилью. Неужели придется заночевать здесь? Или все-таки
