и что вся императорская фамилия шла за гробом в глубоком трауре. Может быть, император, поставив гроб сей подле матери, думал: «тебе, отец мой, воздаю должное, а тебя, мать моя, примиряю с тенью покойного супруга». Поэзия эта была ближе к характеру Павла, нежели суетное мщение, – над кем? – над бездушным трупом матери. Клеветники вообще, а особенно из оскорбленного самолюбия, – худые сердцеведцы.
Другой великодушный поступок императора был также ложно истолкован. Павел в сопровождении великого князя Александра Павловича и генералов своей свиты поехал в дом графа Орлова, где жил знаменитый Костюшко. Здесь заметить должно, что, вопреки иностранным известиям, Костюшко содержался при Екатерине с достодолжным уважением к возвышенному духу его и к незаслуженному несчастию. Император, войдя к Костюшке, сказал ему:
– Досель я мог только об вас сожалеть, ныне, удовлетворяя моему сердцу, возвращаю вам свободу и первый тороплюсь вам лично о том известить.
Костюшко не мог вымолвить ни слова, слезы катились из глаз его; это еще более тронуло императора – он посадил Костюшко подле себя на канапе и ласковым разговором старался успокоить его на счет будущности. Ободренный Костюшко осмелился спросить императора:
– Будут ли освобождены и прочие мои товарищи, взятые со мной в плен?
– Будут, – отвечал Павел, – если вы за них поручитесь.
– Позвольте, ваше величество, взять с них сперва честное слово, что они никогда не поднимут оружия против России, и, получив оное, готов за них ручаться.
Через несколько дней Костюшко представил императору реестр поляков, взятых вместе с ним в плен.
– Вы ручаетесь за них? – спросил император.
– За всех, как за себя, – отвечал Костюшко, и немедленно были освобождены.
Государь пожаловал Костюшке и Потоцкому каждому по тысяче душ, позволил первому отправиться, по его желанию, в Америку, и облегчил все средства к отъезду его.
И этот трогательный поступок, столь великодушный, перетолкован был, как будто сделан в уничижение памяти Великой Екатерины.
В опровержение этого ложного толкования приведем мы слова самого императора; отпуская Потоцкого из Петербурга, он сказал ему:
– Я всегда был против раздела Польши: раздел этот несправедлив и противен здравой политике; но это сделано: уступят ли добровольно другие державы то, что у вас насильственно отнято, чтобы восстановить отечество ваше? Император австрийский, а еще менее король прусский, пожертвуют ли приобретенными ими землями в пользу Польши? Объявить им войну было бы, с моей стороны, безрассудно, а успех ненадежен, потому прошу вас, не мечтайте о том, чего возвратить нельзя, в противном случае вы подвергнете любимую вами Польшу и самих себя еще большим бедствиям.
Слова эти свидетельствуют громко, что в освобождении Костюшки
