близости и родственности языка имели возможность вести в Эстонии сильную пропаганду в пользу независимости и полного отделения от России, а впоследствии еще больше – англичан, которые давали оружие и снаряжение.
Когда же (в январе и феврале 1919) финские добровольцы, при поддержке финляндского правительства, массами стали переправляться на южный берег залива на помощь немногочисленной эстонской армии, сдерживавшей тогда натиск большевиков по линии Нарва – Юрьев, эстонцы сразу прозрели. Не было общественной группы в Эстонии – от правых аграриев до социал-демократов, не было городка и селения, которые не мечтали бы о скорейшем избавлении от финской помощи, об уходе белых финских головорезов-авантюристов, терроризировавших маленькую страну не меньше только что ушедших большевиков.
Идея «унии» получила непоправимый удар. О ней сразу как-то перестали говорить: одна сторона, более слабая (Эстония), убедилась, что ей сулят просто нового хозяина вместо старого…
Я часто навещал в те дни Ревель. Момент был крайне напряженный в военном отношении – большевики с большими силами то подходили к Ревелю, то отступали, отступали порою, как мы видели, под давлением… гимназистов и добровольческих отрядов, сформированных из эстонцев и русских. Государственность находилась в зачаточном состоянии. Не было, казалось, ничего, что могло бы быть пригодным для длительного ведения войны с большевиками и для обеспечения независимого существования страны. Она была голодна, неодета и необута – ибо за шесть месяцев оккупации германцы успели вывести из нее буквально последние остатки, между тем как даже по Брестскому договору Германии принадлежала в пределах Эстляндской и Лифляндской губерний только полицейская функция. Об организации или организованности в административном и экономическом отношениях не могло быть и речи, потому что германцы во время своей «полицейской» оккупации страны душили всякую самостоятельность, а когда они ушли, вслед за ними появились большевики.
Я помню, например, что первые «министры» Эстонской Республики лично собирали у богатых людей деньги на покупку оружия и сапог у уходящих немцев, причем расписки выдавались обыкновенно на клочках бумаги, вырванных из записной книжки.
Я помню, как первый премьер Пэте и затем военный министр Ханко, отправляя через Гельсингфорс (Ревель еще был тогда изолирован от Европы) первую свою телеграмму в английский Foreign office[5] с мольбой прислать 20 000 винтовок, 3000 пистолетов и несколько батарей орудий – просили меня… походатайствовать за них в Лондон и нажать на кнопку печати:
– Мы делаем ведь одно дело. Русские батальоны (Северный корпус) сражаются бок о бок с нашими. Но мы погибнем вместе, если у нас не будет оружия, сапог и шинелей…
Общественная мысль в Эстонии в ту пору также еще не успела выкристаллизоваться в сколько-нибудь определенные формы; не было печати, вместо парламента действовал
Министерство иностранных дел.
