мороз чертовски сильный. А я скажу Гайдамакину, чтобы ставил самовар.
Я оделась и вышла в столовую. Муж отдавал распоряжения стоявшему перед ним подпрапорщику Галкину:
– Пятнадцать двуколок, фуражу на сутки и команде продовольствия тоже на сутки! Скажите Ткаченке, что я сам поеду, чтобы подавал мою двуколку. Идите и будите команду. Время еще есть, пускай попьют чай.
Подпрапорщик ушел.
– Гайдамакин! Успеет у тебя самовар закипеть, пока транспорт будет готов?
– Сейчас будет готов. А какой еды положить вам в дорогу?
– Я сама приготовлю, а ты скорее самовар давай.
– Много не бери еды; команда берет мясо, и будут варить суп, так мы у них возьмем по тарелке супа.
Самовар подан, мы наскоро выпили по стакану горячего чая, оделись и вышли на этот сорокаградусный ночной мороз. Сразу дыхание захватило, ресницы стали слипаться от инея, который образовался на них. Но когда мы сели в двуколку и укрыли ноги одеялом, стало теплее.
– Галкин! Ну что, все готово?
– Так точно, готовы!
– Ткаченко, трогай!
И режуще заскрипел скованный морозом снег под колесами двуколки.
Мы быстро спустились по нашей улице на главную, повернули влево и выехали на дамбу. Тишина! Ни одного звука и ни одного нигде не светится огонька! Даже не слышно цоканья лошадиных подков по обледенелому снегу… Только один режущий звук колес!
Вот вокзал, мимо которого мы едем. И здесь полная тишина. Ни души не видно. Так же горит у дверей фонарь, как и в ту ночь моего приезда.
Когда мы отъехали от вокзала и глаза привыкли к темноте, ночь показалась совсем не такой темной. Я обратила внимание, что мы едем вдоль той самой горы, которую мне показывал муж. Она была над самым вокзалом и тянулась еще долго вдоль дороги, по которой мы ехали.
– Тина, ты не замерзла?
– Нет! Мне тепло.
– Я очень рад, что мы с тобой поехали за ранеными. А то я не знал, что с собой делать. Я очень тебя, Тиночка, люблю, но все же мне нужна работа – думать, двигаться! Когда ты ушла спать, я остался, сидел и пил… И думал, что если буду продолжать и дальше так же, то сопьюсь совсем… И вдруг эта телефонограмма. Откровенно говоря, я очень обрадовался ей. Часов в восемь или в девять мы будем на месте. Лошади отдохнут, команда сварит обед, поест. Потом будем нагружать раненых, и в обратный путь. Вечером, часов в десять, будем дома. Обратно тихо поедем – с ранеными не погонишь!
День давно наступил, солнце взошло яркое, но холодное, и уже было довольно высоко на небе, когда наш транспорт остановился. Сейчас же подошел к нашей двуколке старший по транспорту и спросил мужа:
– Можно здесь остановиться и распрягать лошадей?
– Хорошо! Я думаю тут нас никто не побеспокоит! Распрягайте.
– Почему мы тут остановились?
– Мы приехали. Вот здесь и будем брать раненых.
– Где же? Тут ничего нет!
– А вон там! – Муж показал куда-то, но я ничего
