style="font-size:15px;"> Я подыхаю в изоляторе, потому что не ем. Я не стала бы упорствовать и жрала бы их хлеб, но что-то щелкнуло внутри. Голод перестал существовать, попытки накормить себя вызывали рвоту до судорог.
Я перенадеялась выйти отсюда.
Лермонтов восседает с моей историей на коленях. День моего торжественного провала он провел в Цюрихе на конференции по идиотам. Теперь наверстывал, ворочая свежие страницы у моей постели.
– Так-так… Взгляни-ка на меня, дитя природы. Ну совершенно зеленая. Ты что-нибудь слышала о зеленых собаках?
Новый приступ рвоты ударил меня под солнечное сплетение, но вхолостую. Живот громко булькнул, я расхохоталась.
– Так вот, милая деточка. Начинаем мы с тобой постепенно питаться. А я тебе за это обещаю свободу. Не сразу. Но со второй попытки ты вылетишь отсюда, как неродная. Палец даю на отсечение.
Я перестала ржать и отозвалась:
– Мало. Голову дают.
– Нет, милая. Головой я рисковать не стану. Все ж таки мало ли что. А левый мизинец, вот так, – он показал границу верхней фаланги, – он твой. Конечно, придется поработать. А кто говорил, что будет просто?
Он протянул дежурной сестре мою историю со словами:
– Мадемуазель желает ужинать. Без экстремизма, что-нибудь легкое.
Он строго погрозил ей левым мизинцем.
– Бульон? – с сомнением спросила она.
– Бульон, – ответил он вместо меня.
Сестра заулыбалась ему благоговейно, с хитрецой. Что-то вроде: «Поймали рыбку на пальчик!» Она не знала: мы не шутили. Его мизинец временно перестал ему принадлежать.
VI
Время тянется медленно-медленно. Я давно поняла, что произошло, но все еще не могу пошевелиться. Меня давит мертвое тело, его кровь горячей струей заливает мне шею и уже остывшей подтекает под мышку. Невероятная тяжесть на спине и булыжник под животом не дают мне вдохнуть, раздавливая меня с каждым малым вдохом, и я медленно задыхаюсь.
На моей спине тело Ушакова, я мгновенно его узнала. Его дыхание прекратилось, но от конвульсий еще выталкивается чуть-чуть. Он не курит и один из всех пахнет так прозрачно.
– Заткнись, – отозвался Котов сквозь зубы, в которых зажал отрывок бинта.
– Я ее сейчас сам мочкану нахуй.
Гайдук погладил ладонью автомат. Он угрожал пусто. И ничего бы мне не сделал.
– Слушай, браток. Отвали от нее. Ты меня ясно понял? – ответил ему Котов.
Он вправил и теперь бинтовал мне левое плечо, чтоб не болталось. И то, что он ответил Гайдуку, дословно означало: «Если ты навредишь ей, то я убью тебя».
Я пострадала и поэтому могла молчать пока. Боль позволяла мне спокойно думать, не давая заскулить от страха и вины.
Гайдук был прав. Я была виновата.
Поодаль без укрытия у костра в свежей воронке сидели Довгань, Сотник и Шапинский. Нас шестеро. Тех кто остались живы к исходу первых суток нашего
