нежно-розового цвета, девочка.
Девушка двадцати лет.
И её лицо было удивительно прекрасно в тот момент, хотя никто и не видел. И лицо было таким, каким описывают его на долгих страницах классических романов. И ресницы чернее ночи, густые и длинные, создавали тень на румянце щек, и губы, то и дело закусываемые, казались особенно алыми.
В одной руке девушка держала толстую распечатку, положив её на укрытые одеялом и сложенные по-турецки ноги. Вокруг на постели расположились, точно в ритуальном круге, и остальные спутники ночи бессонной и полной волнения: книга, толстая тетрадь, несколько белых листов, две ручки, один маркер, корректор и телефон.
Так выглядел человек снаружи, такой казалась его внешняя оболочка.
Но не то было внутри, не то было глубоко в самом этом человеке.
И то, что скрывалось там, если бы необъяснимым образом вырвалось вдруг наружу, если бы предстало в свете всё той же желтоватой небольшой лампы, наверняка в секунду сумело бы погасить её, затмить навсегда непроглядной тьмой.
Молоточками, маленькими колкими ударами всю её сущность истязало и мучило одно – неконтролируемое волнение, переходившее иногда даже в отчаяние, в ужас, и тогда слезы наворачивались у неё на глазах, и прекрасные длинные ресницы готовы были ещё потяжелеть и слипнуться, намокнув. Волнение подменило её. Оно стало единственным ощущением, оно не оставляло места более ни для чего. Оно, казалось, полностью вытеснило то, что ещё вчера называлось Ксенией, что умело и смеяться, и мечтать о чем-то.
Где-то далеко, за пределами комнаты, за маленьким окошком так же изнывал ветер, не успокаиваясь много часов.
Время шло, тянулось бесконечно, проносилось в секунду, не оставляло Ксении шанса и давало их целые сотни, – но казалось, что выхода нет и он не может быть найден.
Часы показывали два.
С каждым мгновением неминуемо приближалось утро – утро страшного, в чем-то судьбоносного даже дня, но сколько ни пробовала Ксения как бы обезопасить себя, сколько часов она уже ни потратила на это – падение и поражение казались неминуемыми.
Ничего не удавалось сделать с собой. Никакой системы и логики не находилось – и не могло их быть там, где была одна только бесконечная любовь. Эта любовь отказывалась делиться на пункты, подпункты, главы, теорию, практику, она только вспыхивала, озаряя черное волнение, всякий раз, когда Ксения вновь притрагивалась к толстой книге. Бледно-серая, потертая, она имела такой вид, какой имеют все книги, прожившие на свете не один десяток лет, повидавшие кое-что на своем веку, успевшие почувствовать на себе тепло сотен самых различных рук. Шероховатая обложка и страницы – ещё не желтые, но уже и не белоснежные безупречно. На некоторых из них был заметен разнообразный узор – кружочки и другие фигуры всевозможных размеров и форм, темные и маслянистые, жирно-прозрачные, маленькие и большие, похожие
