прихоти эти выискать, угадать да утолить задолго до того, как ребенок сам их озвучит.
Подобная ситуация в определенном смысле напоминала затаившуюся болезнь, что-то вроде долго вызревающего нарыва, который вскрылся и сделался открытой язвой, разъедающей отношения между матерью и дочерью, как только последняя вступила в пору созревания.
Дело в том, что Инна Колотова с возрастом становилась от невзгод житейских все более черствой, грубой, забота ее потихоньку перерастала в неустанную опеку, а позже – запреты и ограничения. Тома, в свою очередь, слова «нет» не слышала с детства, потому родительницу начала откровенно ненавидеть, почти рефлекторно сопротивляясь ее воле. Этакий юношеский бунт, если угодно. Много было наделано глупостей тогда: уходы из дома, прогулы в школе, мелкое воровство, и ведь не затем даже, чтобы уйти, прогулять, разжиться деньгами, а исключительно вопреки – мол, если мать сказала так, то непременно надо все силы положить на то, чтобы вышло наоборот.
Уж тогда и мать стала на Тамару злиться – за собственную загубленную жизнь, фактически принесенную в жертву ради ребенка, за неблагодарность, а больше за то, что этот самый ребенок теперь бездарно уничтожал придуманное для него же большое будущее, совершенно к нему не стремясь.
Затем последовала решающая попытка вывести дочь в люди – потратив практически все накопления, Инна отправила девушку в столичный университет.
Но и там умудрилась Томочка все испортить – сначала связалась с какими-то бродячими музыкантами, доверия нисколько не внушающими ни одному здравомыслящему человеку, забросила обучение, стала разъезжать с новыми знакомцами по концертам, затем, устав от беготни и беспросветных скитаний, полгода где-то в городе работала, кажется, в архиве с документами, в итоге же вовсе вернулась домой зареванная, со скудными остатками родительских накоплений и недвусмысленно раздутым животом. Мать ни слова тогда не сумела вымолвить – плакала да бесилась молча, руки свои заламывая от отчаяния.
Когда Тамара родила – тоже девочку и тоже хорошенькую – Инна совсем обезумела да готова была роженицу чуть ли не со свету сжить. Выгоняла из дому, как провинившуюся собаку, заставляла ночевать на улице, кричала, что хоть внучку воспитает правильно, а Тома ей вовсе не дочь, а так, блудливое что-то, порченое и недостойное существовать. Даже к девочке, которую назвали Лизаветой в честь какой-то там троюродной бабки, подпускала лишь во время кормления.
Тамара сделалась совсем блеклой, понурой, истощилась донельзя. Царственного в ней, невзирая на исторически значимое имя, не осталось нисколько, и строки Лермонтова:
Прекрасна, как ангел небесный,
Как демон, коварна и зла, —
к женщине совсем не подходили. Вроде и прекрасна, да сплошь с изъянами, осунувшаяся, белая, как смерть; хоть и зла, да не по природе
