него, умерла в семьдесят три. Год после ее смерти дед думал о том, как воссоединиться с дорогой ему Феней. Старший сын переехал к нему, караулил его от глупостей, и через год дед нашел какую-то нить жизни (внуки), ухватился и продолжал жить. Настя рассчитывала и на запас сил у деда, и на его желание дожить до ста. Еще месяц назад он с лопатой в руках копался в саду, пусть и останавливаясь и опираясь на черенок, как будто повисая на ней.
Настя часто бывала у деда, она любила слушать его старинные истории про украинскую деревню с почти гоголевскими ведьмами, после рассказа о которых он мог перескочить на новости городские и заграничные. У них был свой ритуал: Настя целовала его щеку, а он брал ее руки и грел: «Ой, Настя, холодные какие руки. Худенькая ты очень. Надо есть получше, моя хорошая». О чем бы он ни говорил – о неблагополучном состоянии государственной экономики или о случившимся за доминошным столом споре, – в его словах эхом раздавался почти столетний опыт и в то же время была какая-то невидимая глазу, но чувствуемая нить к современности. Он смотрел на мир с интересом и участием. Настя гордилась, что во главе многочисленных тетушек и дядюшек, двоюродных и троюродных братьев и сестер был глава семейства, настоящий патриарх, мудрец. Настя дорожила дедовой любовью и тем, что дед просто был жив. Слепота, уже несколько лет подбиравшаяся к нему, не мешала ему свежо и смело смотреть на мир. Но Настя понимала, что девяносто есть девяносто, поэтому решила сообщить Семену о состоянии деда. Тем более что дед первый, кто увидел ее нынешнего – или уже бывшего – мужа, когда тот впервые провожал Настю из института домой. Настя нарочно не пошла домой, а отправилась к деду, потому что с трудом соображала, зачем этот взрослый человек идет за ней.
Она набрала номер и почувствовала, что напряглась, заволновалась, подумала, хорошо, что он ее не видит.
– Привет! Звоню сказать, что дед очень плох. Я подумала, может, ты захочешь с ним… увидеться? Да, я буду у него, так что если сможешь, приходи.
Услышав в ответ «конечно», Настя заволновалась еще больше, переживая то ли за деда, то ли за себя, то ли за предстоящую встречу. Она кинулась к зеркалу: нет, от грусти в глазах не спасали ни кремы, ни румяна. Что ж, она взяла длинный тяжелый ключ от дедовой квартиры на случай, если разминется с мамой, купленные для Таши яблоки и, бросив на себя пальто, побежала к деду.
Дед лежал в постели, похудевший, высохший, с седой щетиной на щеках и седым ежиком на голове. За две недели болезни он стал похож на ребенка, вдруг состарившегося. Странно, что немощь оказалась мощнее его жизненной силы.
– Дед, это я, Настя.
Присев к нему на кровать, она обхватила его ладонь двумя руками. Глаза его были открыты, правда, он с трудом различал лишь контуры человеческой фигуры, но эти тоненькие ручки он бы не спутал ни с какими другими.
– Да вот слег я, Настена. Не знаю, выкарабкаюсь ли… Ты-то как?
Настя
