дико рыча и захлёбываясь хлынувшей из горла кровью, повалился на спину. Не видел я, как упал мой товарищ по цепи справа, и его немец замахнулся на меня сзади прикладом. Удара не почувствовал, а услышал. Загудело в голове как сотни колоколов, и тело все чужое, непослушное. Стало всё равно: заколет или нет, жить или умереть, всё равно. Перестал ощущать запах крови и пота, перестал слышать хриплые, дикие вопли умирающих, русский и немецкий мат, перестал видеть обезумевших от этой резни, забрызганных кровью и грязью людей. Стало хорошо, спокойно. И темнота…
Немец не успел добить. Сам упал рядом, проткнутый русским штыком. Вот тогда я и состарился? А, может, тогда, когда выбежав из блиндажа с донесением, был сбит воздушной волной от снаряда, летевшего рикошетом от промерзшей земли прямиком в тот самый блиндаж. Казалось, вечность длится взрыв. Как в замедленном кино опускаются взлетевшие к небу бревна, земля, куски тел товарищей. Страшно…
Страшно было оставаться жить. И бывали минуты, когда ждал смерти с радостью. В атаки шёл в полный рост, пулям не кланялся, а после боя зашивал в боках шинели дырки от пуль. После очередной атаки, когда уже командовал сам, оказался между немцами и своими в воронке с перебитыми ногами. Захлебнулась атака. Не побежали за мной солдаты. Струсили. Лежал до темноты, умирая от потери крови и жажды – пил из лужи, скопившейся на дне воронки наполовину от дождя, наполовину от моей крови.
Потом в госпитале дизентерия от этого началась. Особист допрашивал, как «самострела». Будто нарочно себя заразил. Спасло то, что от дизентерии раньше поправился, чем от ран. Да, тогда вот и постарел. А может тогда, когда уже после второго ранения, в медсанбате появилась на висках первая седина? Не успели отправить в госпиталь, наши отступили внезапно. Немцы дальше пошли, а мразь эта – каратели-бандеровцы на зачистку пришли. Всех вырезали, гады. Меня, вскочившего с кровати, чтобы умереть, вцепившись в их поганые глотки, и потерявшего сознание от слабости и боли в ранах, сочли мёртвым. До сих пор стыдно и больно от того, что все кто смог дрались, а я не смог…
Через день снова наши пришли, очнулся, всё забрызгано кровью, кругом мёртвые, и Катенька – девочка маленькая помогала санитаркам – лежит с перерезанным горлом. Страшно вспоминать, не хочу, а вспоминается, слёзы душат и ничего поделать нельзя…»
– Пап, что ты? – озабоченно спросил вышедший на крыльцо сын. – Что на праздник не идёшь? Не плохо тебе?
– Нет сыночек, нет, иди, иди я… я потом… потом. Вспомнилось немного…
«Да, вот и младшему моему уже двадцать. Не дай господи, чтобы он испытал и узнал всё это. То, что знал я в свои двадцать. Знал, что сегодня или завтра убьют, обязательно убьют. Знал, что если запущу руку подмышку – вытащу горсть вшей. Знал, что дома мать с братишкой голодают, продав всё, что можно и потратив на лечение отца, вернувшегося с войны без ноги и с туберкулёзом,
