потом идёт! Ну да ладно, куда я денусь. Ну, пока – не прощаюсь. Как там в твоей считалке: «…или поздно, или рано, всё равно ведь: надо, ладно…», так? Помни: на кресте или у креста. Только… будешь на кресте – раньше приду!
Боженька
– Боженька, помоги! Боженька! Помоги! – громко шептал сухими потрескавшимися губами худенький, горбатый старичок. Он сидел на березовом чурбаке рядом с умирающей коровой, положив её огромную голову себе на колени. Бока лежащей коровы, будто кузнечные меха, то разъезжались в стороны, то сжимались, выталкивая из ноздрей горячие, розоватые брызги. Старичок уткнулся лицом в широкий коровий лоб между её больших, немигающих глаз и быстро-быстро зашептал одному ему и, видимо, ей слышные и понятные слова. Затем запрокинул лицо и, словно в самое небо, громко, что есть мочи, закричал:
– Боженька! Миленький! Помоги-и!
И снова уткнулся в мокрый от его же слёз коровий лоб.
Через некоторое время бледный старичок медленно вышел из хлева. Аккуратно прикрыл за собой дверь и лёг около неё на бок, подсунув под голову свою сухонькую, сморщенную ладошку.
Хозяева больной коровы всем семейством столпились около лежащего деда. Трехлетний Гришатка присел на корточки и, нежно гладя его седую голову, запричитал:
– БоЗенька, миЕнький! БоЗенька, юбименький! УмаиЙся, мой БоЗенька!
Дед приоткрыл глаза, протянул Гришатке дрожащую руку и, пытаясь улыбнуться, прошептал:
– Ничего, тёзка, устал маленечко, ничего. Ты водички мне… водички.
Стоявшая рядом мать Гришатки кинулась в дом. Прибежав с водой, упала перед старичком на колени и поднесла кружку к его пересохшим губам:
– Дядя Гриша, может, в избу?
– Нет, Тосенька, нет… отдохну здесь… маленько, подожду: как она горемычная? – тихо сказал он, жадно глотая воду. Потом поблагодарил Антонину, быстренько перекрестив её, и, сказав устало: – Спаси тя Боженька, – снова уронил голову.
Будто услышав своего спасителя, корова отозвалась громким мычанием. Хозяин бросился в хлев и тут же, выбежав обратно, растерянно прошептал:
– Стоит… серку жуёт… Вроде и не хворала вовсе.
Антонина, стоя на коленях и кланяясь деду, сквозь всхлипы тараторила:
– Дяденька Гришенька, дяденька Гришенька, Боженька! Господи! Уберёг нашу кормилицу! Дяденька Боженька, ми-лень-кий! Господь тебя спаси-и! Крылья у тебя ту-ут… – и, уткнув лицо в горбатую спину деда, громко разрыдалась.
Даже в лучшие годы коровка для крестьян была значимым, дорогим членом семьи. А в голодный год – спасением от смерти.
Дед Боженька прозван был так за его божественный дар спасать скотину от любых болезней, да ещё за то, что всем говорил при встрече: «Спаси тя Боженька!» – да и за то, что не брал за работу свою ничего.
– Мне Боженька дар дал, чтобы я у вас нелишний кусок хлеба отнимал? – отвечал он пытавшимся отблагодарить его.
