перевязанных веревкой журналов «Новый мир» и принялся разуваться. Отражение в зеркале копировало его движения.
– Что ж.
Оставшись в носках, Шумер первым делом прошел на кухню. Половицы поскрипывали под ногами, словно примеряясь к весу нового жильца. А, может, вспоминали, кто он, что он, передавая по цепочке кодированную информацию.
Белела печь. Стол под желтой скатертью у окна украшали трупики мух. Они лежали в чашке и в блюдце, и так, живописными изюминами, там и тут. Штук двадцать. Шумер подставил помойное ведро и вытряхнул их со скатерти. Выдвинул крепкий стул со спинкой, сел, представляя, что так же, лет десять назад, на нем, сутулясь, сидел отец, а до него дед, и это было исключительно мужское место, ни бабушка, ни мама никогда его не занимали, довольствуясь противоположным краем.
За двойными стеклами темнел двор, полный мокрой земли, и виднелась огораживающая этот двор часть забора.
Шумер поежился, стукнул по столу подушечками пальцев и решил топить печь.
Несколько сухих поленьев с прошлого года ютились здесь же, на жестяном, набитом на половицы языке. В банке из-под кильки лежали спички.
Шумеру до сих пор было удивительно, как это на втором этаже поместилась печь. В детстве ему все хотелось сходить вниз и посмотреть, является их печь продолжением соседской, с первого этажа, или все же представляет собой самостоятельный агрегат. Но он так что-то и не собрался. По сей день – тайна великая.
Печь была узкая, ступенчатая, лежать на ней было нельзя, но Шумер помнил, как на ней сушились мокрая от снега одежда, варежки, валенки, шапки. В узком пространстве между печью и стеной хранились в полотняных мешках сухари и сухофрукты, а на подвешенных к потолку жердях бабушка часто развешивала полотенца и короткие простынки.
Сложив в печной зев три полена, он вернулся в коридор, собрал газеты, затолкал к поленьям растопкой, открыл дымоход. Огонь разгорелся быстро. Печь защелкала, задышала, где-то в глубине ее что-то звонко сместилось. Не кирпич ли вывалился? Шумер подождал, не обрушится ли вся печь вниз, затем закрыл заслонку, вздохнул и, прихватив эмалированное ведро, пошел за водой.
Воду надо было набирать на колонке.
Спускаясь по лестнице, он думал, неужели живущие здесь старики и старухи так же ходят с ведрами? Тяжело ведь. А если помыться надо? Постирать? Таскают по пять-шесть ведер? Или не стирают и не моются? Нет, он помнил, как они с отцом каждую пятницу шагали по черной, угольной улице в баню и – спустя помывочный час – обратно, помнил, что горячая, особенно летом, была не всегда, а еще – что дни чередовались – мужские и женские.
Но ведь не всегда можно дождаться до пятницы. Пришел грязный и ждешь, о штаны ладошку вытираешь? Ау, пятница.
Старухи сидели на лавочке, будто прибитые.
– Бабушки, – обратился к ним Шумер, – а как вы воду здесь набираете?
– А к колонке ходим, –
