ньги. Пачки бумажных купюр едва помещались в мой кейс.
Сумку, куда бы я мог сложить приобретенные мной вещи, а именно: лэптоп, немного из одежды, средств гигиены, продовольствия и, разумеется, книги, – я прихватил из дома, надел очки, кепку и капюшон в надежде, что меня не узнают ни продавцы в магазинах, ни случайные прохожие, ни таксист, и отправился в новое жилье, купленное заранее, с расчетом на то, что вскоре мне удастся укрыться там.
Сим-карту и кредитку я ликвидировал сразу же по приезде на место. Паспорт и водительские права мне пришлось оставить в бардачке автомобиля, давно ушедшего под воду. Я не жалею о том, что сделал. В тот момент я располагал единственно верным, как мне казалось, решением сохранить все нетронутым и как можно более естественным. Я даже не стал заправлять кровать, как поступал по обыкновению, и убирать со стола в гостиной опустошенные бутылки из-под вина.
По прибытии в свой дом, что находился теперь далеко за городом и который окружала исключительно природа, какой ее изображают художники в лучших традициях русской живописи, я погрузился в созерцание.
Там, где я поселился, веяло свежестью и чистотой. В ста метрах напротив дома, представляющего собой сооружение в виде миниатюрной избы, расстелилось озеро. Позади бревенчатой стены – опушка густого леса. Побережье водоема выстлано песком. Над прозрачной водой – пирс на винтовых сваях. На нем удили рыбу деревенские мужики, рассевшись в складных креслах и попивая горячительные напитки.
Несмотря на то, что мое жилище находилось в некоторой степени изоляции от других построек и людей, в частности, территорию берега все же приходилось делить с местными, теми, которые приходят сюда рыбачить и принимать холодные ванны. На улице как-никак осень и в среднем +15 С°. Правда, я редко выхожу на воздух, уткнувшись носом в монитор компьютера, и стараюсь осмыслить все то, что пишет обо мне пресса. Вернее, не обо мне, а о том, как я якобы умер. С того «чудовищного» момента минуло несколько недель.
«…Максим Шилонский, чье тело не было найдено на месте трагического происшествия, объявлен без вести пропавшим…»
«…Автомобиль, за рулем которого находился Максим Шилонский, слетел с трассы и упал в воду…»
«…Автомобиль, найденный сотрудниками правоохранительных органов на дне реки… принадлежит писателю и бизнесмену Максиму Шилонскому…»
Неужели я сделал все правильно и не допустил никаких ошибок? Как мне удалось заставить окружающее меня прежде общество слезоточить, а собственную семью уверовать в мою гибель? Есть в этом что-то красивое, но вязкое, вероломное. Кажется, что притягивает, а в действительности – пожирает. Так бы я охарактеризовал свое представление о смерти. И вероятно, близкие разделили со мной участие в не запланированном для них заговоре. Они довольно быстро смогли смириться с утратой и тем самым помогли мне. Ожидал ли я от них чего-то другого? Ни секунды.
«Следственный комитет закрыл дело об исчезновении, признав Максима Шилонского погибшим…»
«Спустя три недели поисков семья скандально известного общественного деятеля объявила траур…»
Убежден, они даже не станут носить по мне траур, и весь ритуал скорби происходит лишь по причине страха нарушить тот самый ритуал в глазах христианской общественности, которая не терпит святотатства. Фамилия нашей семьи, сколько себя помню, всегда имела статус публичности, а публичность зачастую ставит под удар моральную свободу. Там, где слишком много глаз, единовременно испепеляющих твое тело в попытке отыскать на нем все признаки несовершенства, не бывает полноценной свободы. Публичность подначивает тебя становиться глянцевым и неузнаваемым постфактум, полностью избавляет тебя от права совершать ошибки. Репутация, приобретенная однажды, не изглаживается из социальной памяти так легко, как хотелось бы. Особенно во времена цифровой эпохи. Веду к тому, что моя семья неслабо подвержена общественному настроению и словно огня боится его. Носить траур по пропавшему без вести, но признанному усопшим сыну? Едва ли. Однако положение обязывает. Я не злюсь на них и не коплю обиды. Я давным-давно свыкся с мыслью о том, что любовь моих мамы и папы строится только на формальном долге любить родителями своего сына, но главное, демонстрировать эту любовь публике. В силу того, что я, к счастью, лишен романтических представлений о жизни, понимаю, любовь – это поступки, а не чувство, хотя на протяжении долгих лет моя семья упорно доказывала обратное, каждым своим действием она будто твердила мне: мы ненавидим тебя.
Казалось бы, кто я такой и что сделал? Никогда не боялся быть собой, вскрывать свою подлинную натуру прилюдно, обнажать ее изъяны, поступать соответственно личным соображениям и взглядам. И потому несовершенным или даже ущербным среди представителей собственной семьи был только я, и в том выражалась моя острая антипубличность.
Тем не менее я стал широко известен, мой успех нагрянул, будто пушечный выстрел, оглушительно сокрушая и ослепляя. Я добился того, что ко мне прислушиваются, обрел
