Я много смеялся. Наверно, ничто так не описывает характер человека, как то, что он любит смеяться. Смешливость – вообще одна из самых замечательных черт человека. Вот только некто придумал фразу: «Смех без причины – признак дурачины», и установка на почве последнего неслабо покоробила мое восприятие действительности. Я начал относиться к жизни серьезно. А это, знаешь ли, существенная проблема.
И все, чего бы я хотел, – научиться смеяться заново. Это то же, что научиться жить заново, дышать заново, ходить заново. Искренность – это новизна. Когда ты не знаешь, как реагировать, ты отвечаешь искренностью. И я искренне не понимаю, как освободиться от того, что нависло надо мной. Значит ли это, что я не понимаю, как реагировать? Искренне смеяться? Увы, жизнь редко дает поводы для смеха. Мое детское жизнелюбие оказалось надломлено и не столько утратой настоящих родителей, сколько приобретением искусственных.
Я вышел постоять у причала, не преследуя никакой цели. Морозный ветер, мчащийся ко мне навстречу со стороны горизонта, бил по открытым участкам моей кожи, обволакивал шею и будто стягивал ее колючей проволокой. А впереди, на другом берегу, поросшем камышом и кустарником, я наблюдал лицо охватившего меня вокруг леса. Оно строгое, с прямыми ветками-бровями и кустами-усищами, прямо как у того господина с густой растительностью на лице, что околачивался у моего дома несколько дней тому назад. Я заметил его в одном из окон. Подумал, что местный, что рыбак и что наверняка любопытен. Спустя полчаса таких похождений он скрылся у меня из виду. И теперь сами деревья напоминают мне пышные усы этого незнакомца и четкие линии его бровей. Должно быть, он очень долго живет здесь.
Я стоял на ветру не первый час и не мерзнул. Вернее, я просто не чувствовал холода. Достаточно было взглянуть на мои пальцы: кожа покраснела, натянулась так, словно вот-вот потрескается или лопнет. Я озяб, но продолжал размышлять о бытии, находясь на ступени между сердечной черствостью и разумным прагматизмом, когда и то и другое практически одинаково.
Правда ли, что любимое занятие освобождает от озлобленности и скуки? Так ли на самом деле, что созерцание природы, которая не призвана дарить тебе счастье и успокоение, лишает человека бездушности? Она и без того дала тебе самый максимум, предел, апогей своей живительной энергии – твою жизнь. Невыразимо жаль, что писательство только и держит меня на плаву, не освобождая при этом от фатальной апатии и неспособности воспринимать природу благословляющей, но благословенной. Хотя, впрочем, я торчал там слишком долго. Я мог бы написать что-нибудь дельное, полезное, а в итоге – вся моя обыденность лишь в пустом созерцании того, что никем не исповедимо.
Как хорошо, что я умер для тех, кто полагал мою природу ошибочной и никчемной. А ведь я так же непостижим, как и Он, мир, испытывающий тебя. Каждый непостижим, и каждый достоин радости быть созерцаемым – просто, ненавязчиво, с неукротимым желанием понять о тебе
