его подписать мое ходатайство перед директором, подкинув идею, что, в общем, у директора могут быть еще квартиры, и он как бы просит для меня сверх того, что ему уже дали. С подписанным ходатайством я поехала к Дюмаеву.
В первый мой приезд в его секретарской происходил как раз прием и чаепитие.
Необычайно красивая девушка, элегантно одетая, плавными движениями ухоженных рук, сверкая золотым перстнем с огромным янтарем, разливала чай высокопоставленным гостям. Она явно служила украшением интерьера, знала это, не тяготилась, но и не радовалась, просто находилась здесь, как и красивый цветок в горшке на подоконнике. Я чувствовала разительный контраст между моей запущенной жизнью и её ухоженной, обеспеченной, по крайне мере, на первый взгляд.
Ждать пришлось долго, я сидела в углу, как и положено бедной просительнице. Людей к Дюмаеву было мало, сидела я одна, но всё время кто-то входил запросто и застревал надолго.
Наконец, пригласили и меня. Я зашла в кабинет к Дюмаеву, оставив свою неэстетичную сумку, а в ней и носовой платок, в секретарской.
Я рассказывала директору свою фантастическую историю бесквартирных мытарств, закончившуюся проживанием в монастыре, и чем дольше я говорила, сидя перед этим благополучным мужчиной в светлом и просторном кабинете, тем горше мне становилось, и одновременно, описывая невыносимость жизни в храме Успения, я чувствовала себя предательницей по отношению к моим соседям, которые там жили как могли, как могли радовались, пили водку, плодили детей и не рыдали по кабинетами.
Мне стало противно просить, и я заплакала.
Дюмаев мне сочувствовал, рассказал, что у него было голодное детство и что он смог позволить себе второго ребенка через десять лет после первого (а какого-этого ты рожаешь, если тебе жить негде, вот что завуалированно звучало для меня в его рассказе о себе), но никакой квартиры не обещал, клялся что у него её нет.
С одной стороны, он как бы кожей чувствовал мое неприятие его благополучия и скрытую ненависть обделенного к преуспевающему, спрятанную за крокодиловыми слезами моей жалости к самой себе, а с другой, – Дюмаев с любопытством, даже останавливаясь в рассказе, делая неожиданные паузы в речи, наблюдал, как я выйду из положения, рыдая без носового платка.
Возможно, он колебался, не предложить ли мне свой, но не предложил.
Я осторожно вытирала слезы ладонью и старалась незаметно одновременно промокнуть нос, а сама при этом думала:
«Задрать бы сейчас подол и высморкаться в него, вот была бы картинка, квартиры всё равно не видать, так хоть развлекусь». Но не решилась, да и подол у меня был шерстяной, а подкладка синтетическая, неудобно сморкаться.
На третий раз моего паломничества к Дюмаеву, он стал говорить какие-то неопределенные слова, что вырисовывается какая-то трехкомнатная квартира, и отправил меня к Васютину, а как только
