и я вскоре была на ЖД-вокзале и уселась в электричку до родного города. Да, несмотря на то, сколько лет прошло, столица все так же не ощущалась родной. Я была одной из первых пассажиров, поэтому повезло занять место у окна. Вскоре народу стало буквально битком: все, видимо, рвались из города на выходные. Много было молодежи с рюкзаками и на удивление счастливыми лицами. Не могу я этого понять. Трястись несколько часов в вонючей электричке, чтобы потом наверняка еще топать хрен знает куда на своих двоих за ради удовольствия поспать в палатке на земле и накормить гребаных комаров и клещей? Н-да, не мое это, не мое. Я, млин, дитя каменных джунглей. Напротив меня освободилось место, и его тут же занял какой-то с виду натуральный гопник. Он сверкал мне золотыми зубами в оскале, который наверняка должен был, по его мнению, уложить меня к его ногам как минимум. Как максимум я просто закрыла глаза и решила вздремнуть, или хотя бы сделать вид. Брутальный чел напротив какое-то время издавал всякие птичьи звуки, типа щелчков и тихого посвистывания, но так как я себя ни курицей, ни любой другой пернатой дичью не считала, то, само собой, это не сработало. Когда я открыла глаза в следующий раз, гопник с расстроенным видом грыз семечки, не стесняясь заплевывать пол у моих ног.
Не то что бы не было пофиг на него, но все же я весьма обрадовалась, когда он, одарив меня на прощание многозначительно-загадочной фразой «Ты не знаешь, что упустила!», покинул вагон за две остановки до моего места назначения.
Сразу с вокзала я поехала к маме на кладбище. Последний раз я заезжала сюда три месяца назад, и вокруг каменной плиты надгробья разрослась трава. Часа полтора я занималась тем, что остервенело драла ее, не обращая внимания, что грязь забирается под обломавшиеся ногти, а жесткие стебли режут кожу. Эта боль была благом, но она все же не смогла перекрыть то, что внутри. Каждый раз я борюсь, убеждаю себя, что стала взрослее и жестче и смогу не развалиться на куски. И каждый раз проигрываю. В грудь, кажется, воткнули раскаленный прут и безжалостно там орудуют, размалывая даже кости. Приваливаюсь к памятнику, подтягиваю к себе колени, стараясь максимально сжаться, уменьшить боль, и рыдаю. Долго. Хлюпая носом и размазывая грязь по лицу. Вот опять я жалею себя, жалею о том, какой могла бы быть моя жизнь, если бы мама была жива, оплакиваю то, какой бы была сейчас она. Как же я скучаю! Каждый день. Каждую минуту. И годы это не меняют.
Когда слезы закончились, я просто сидела и рассказывала маме обо всем. Я всегда так делала. У нас никогда не было тайн друг от друга. Поэтому поведала и об отцовской идее выдать меня замуж, и о том, как облажалась, подцепив Рамзина, и о том, во что это в итоге вылилось.
– Знаешь, мам, а ведь это какая-то придолбнутая ирония судьбы. Ты у меня всю жизнь верила в инопланетян и во всякую мистическую похабень, а реально столкнуться с этим случилось твоей беспутной дочери, – икая, проговорила я. – Вот не знаю, кто этот Рамзин такой – пришелец или хренов инкуб, что ли, но поверь мне, однозначно не человек. Я тебе всех тонкостей не расскажу, это, понимаешь ли, уже чересчур,
