Тогда я иду в магазин за яйцами и краской». – «Да уж куплены», – отзывается фрау Фэнгер. – «Ты не позволяешь мне ничего делать, и я не приношу никакой пользы». – Фрау Фэнгер усмехается: «Я знаю, что тебе эти хлопоты не слишком приятны». – «Ты права. Но лимонный ягнёнок – мой, не так ли?» – «Разумеется, этого я у тебя отнимать не стану. Ты печёшь его со своих десяти лет». Лени целует мать в щёку и бросает, уже на ходу: «Я за цветами и венком». – «А кофе?» – «Выпью у дедушки. Заодно извинюсь – вчера я ужасно себя вела, не так ли?» – Фрау Фэнгер произносит тихо, будто в сторону: «Ты беспокойное дитя, Лени, совсем не такая, как твой брат». – «Я знаю. Но Леон – святой. А я нет».
Они никогда не говорят о Леоне в прошедшем времени – условились об этом, не проронив ни слова. Поэтому и комната его остаётся без свечей и траурных рамочек, и нет запрета туда входить. Кроме большой семейной фотографии, сделанной в день, когда Лени исполнилось пятнадцать, в комнате Леона висит портрет Шекспира. Висит с незапамятных времён – Лени тогда, должно быть, ещё не родилась. Но фрау Фэнгер редко заходит в комнату сына. Лени же любит бывать здесь, в этом пространстве, наполненном запахом Леона, его голосом, его книгами, его одеждой.
Лени разбирает кипы фотографий, которые делал Леон: в этой комнате вся их, брата и сестры, жизнь. Несколько сотен снимков, где Лени и Леон вместе; где Лени готовится поймать птенца, которого якобы сейчас выпустит Леон, где Лени машет Леону, зовёт его, улыбается ему, корчит рожицы, сердится на него, дразнит языком от обиды… Сотни, сотни Лени и Леонов, связанных одним моментом. Нет. Это одна Лени и один Леон связаны сотнями, тысячами моментов – других таких Лени и Леона нет во всём белом свете.
Поминки – весь этот спектакль пять лет назад – фрау Фэнгер играла для других. Так надо. Другие убеждали фрау Фэнгер: она привыкнет к этой мысли. Каждый год в День поминовения она ходит на могилу к Леону, чтобы не забыть, где теперь его новое пристанище, чтобы привыкнуть к мысли, что Леон больше не появится на пороге их дома. Сколько ещё это продолжится?..
Я знаю Леона целиком: его глаза, рот, нос, лоб… его большие, всегда тёплые руки… Если бы я ослепла, я пошла бы его искать в царство мёртвых – если бы мёртвые не утрачивали тел – я нашла бы его ощупью; по запаху; по голосу – если бы могла слышать. Да, он бы только сказал слово – не надо фразу, и я бы нашла его, моего Леона… Я упала бы в его объятия, нет, я бы вцепилась в него, я вытащила бы его сюда, закрыла бы его у алтаря Шекспира, заставила бы читать сонеты, а сама падала, падала бы в его голос, испытывая несравнимый ни с чем трепет. ЛеонЛеонЛеонЛеонЛеонЛеонЛеонЛеонЛеон… Я не знаю только одного – твоей души: что с ней? Где была она, когда ты не смотрел на меня, когда не читал сонеты, когда не пил с нами кофе, когда не жалел лимонного ягнёнка под моим ножом, когда не разбивал со мной на спор алого яйца, когда я переставала удерживать тебя, Леон?..
Лени идёт по Небельфельду –
