выдыхаемые губами. И мелкой, ядовитой змейкой извивалась мысль: «Надо сказать Игорю. Сказать Игорю. Пусть ему будет стыдно, что он такое со мной сделал, что так поступил со мной, с моими чувствами. Как смел он, когда у меня такое несчастье? Как смел?! Пусть теперь просит прощения, пусть теперь льёт слёзы свои лживые, пишет письма с ошибками, звонит домой голосом своим писклявым.
Адрес! Ему надо оставить адрес и телефон! Но какой? Где мы теперь будем жить? И кто – мы? Это ведь я. Это же мне теперь надо где-то и с кем-то жить! А как же папа?»
Нос заложило, а в висках пишущей машинкой стучала кровь. Они шли по песчаной колее, перешагивая корни сосен, на искорёженных, дистрофичных рёбрах которых всякий раз так немилосердно трясло «Икарус», когда детей вывозили на экскурсии. Они выбрались за территорию ещё до окончания тихого часа и, уже отойдя прилично, услыхали заплутавшее эхо Жана Мишеля Жарра, которого включали в радиорубке вместо горна на подъём. «Кончилось детство», – неожиданно для себя по-думала Сашенька и сама удивилась ненужному, чужому пафосу этой мысли.
– Она обещала подарить мне ролики на тринадцать лет, – потерянно проронила Сашенька.
– Будут у тебя ролики.
– Не надо, папа. Я не про то.
– Но я всё равно куплю, Санечка. Вере… маме это было бы приятно. Она меня просила купить их для тебя.
– Но я не хочу никакого дня рождения! Зачем он мне, если мамы всё равно нет теперь? Не в этом году. В другой раз. В этот раз я не хочу никаких подарков. И гостей приглашать не надо. Да и куда их приглашать? Где я теперь жить буду?
– Вначале поживёшь у тёщи…, – он осёкся, – у бабы Варвары с дедом Егором, а потом, наверное, заберу тебя к нам. Я с Ниной уже говорил. И это она предложила. Хочет, чтобы мы оформили опекунство. А квартира всё равно за тобой останется. Когда вырастешь, будешь там жить самостоятельно.
– Я не хочу потом, я хочу сейчас! Не хочу никуда уезжать из дома. Это наш дом! Мой и мамин! И твой!
Сашенька вдруг зашагала быстрее, потом ещё быстрее, потом побежала. Но через сотню метров остановилась, повернулась, увидела непривычно сутулую отцовскую фигуру и бросилась обратно. Обняла его, подняла вверх подбородок, посмотрела в глаза.
– Прости меня. Я забыла, что мы разведчики. Совсем забыла. Но только на мгновение забыла. Ты не волнуйся. Я же всё понимаю. Ты только не волнуйся. Тебе и так плохо, я же вижу. Прости-прости-прости меня.
Потом они ехали в электричке, раскалённой за день августовским солнцем. Оранжево-жёлтые пятна мелькали за окнами, сквозь полусомкнутые веки закатываясь в дрёму стеклянными шариками. Эти шарики собирались в темноте в блестящие сверкающие кучки, от света которых щекотало в носу. Они лопались и вытекали все вместе очередной слезинкой, которую Сашенька машинально смахивала тыльной стороной ладони. Папа сидел напротив и не то читал, не то смотрел сквозь
