«Правде» – изобилие.
Рыба красная – прямо на столе, немаленьким холмиком, и вроде как не порезанная, а порубленная.
Икра черная – в пол-литровой стеклянной банке из-под кабачковой икры.
Водка белая, «Absolut» – в собственной литровой бутылке с надписью «Absolut». Слышать – слышал о таком напитке Данила. Видеть его – не видел. Пить – не пил. А вот этикетку прочитать – прочитал. Вспомнил – что слышал.
Сервелатик порезан крупно – Даня так только вареную колбасу позволял себе резать. И то, только когда один ел.
Во главе стола – явно довольный сервировкой Сизый. Суриковским Стенькой Разиным восседает на высоком, списанном из операционной, табурете.
Место персиянки занято Валькой-Простоквашей (как напьется, пристает, шатаясь, к прохожим мужикам: «Помогите да-а-аме, мушшшчина, а то я така пр-р-р-ростокваша нынче!»). Валька прячет левую половину лица в плече у Сизого. Но синяк большой, все равно выглядывает, видно его.
После первой Сизый начинает рассказывать подруге про сидящего рядом доктора – «спас мне мою никчемную…», «если бы не он…», «должник на всю оставшуюся жизнь…» и, наконец – это уже Даниле, – «если кто-то, когда-нибудь… только скажи, доктор!».
Далее следует вторая. Закусывают обильно, с аппетитом, не стесняясь.
После третей – презент. Вырезанный из дерева вепрь. Большой – с небольшую кошку. На подставке выжжена надпись: «Доктору. С благодарностью. Друзья Сизого. 1990. ИТК-9»”.
Перед шестой ли, перед седьмой ли – появляется она.
Она и раньше тут была. Только Данила не знал этого. Сизый ее привел. И прятал до времени. Выжидал. А вот после пятой ли, после шестой ли – самое то. Появляется. Во всей красе.
Бант красный, атласный. Ремешок черный, лаковый, с нержавейными заклепками. Не молодая уже. С морщинами по фасаду. С потертостями по фронтам. Видно, что далеко не в одних руках побывала. Но формы, линии, округлости – все те же, как и в юности ее, без изменений. И струночки все напряжены. Все шесть. Тронь только – з-з-з-запоет!
В общем, нормальная такая, дворовая гитара.
– Доктор, слабай нам с Валькой, а? Венька говорит, ты могешь. Даже свое че-то такое, нормальное, говорит, бацаешь. Слабай, а, доктор?
Сизый странно как-то слушал. Нет, слушал-то он нормально, внимательно слушал – выглядел он странно.
Даня всего один раз и глянул-то на Сизого, – обычно Шведов поет с закрытыми глазами – а странность эту в воре сразу заприметил.
Купола на груди его исчезли. Грудь впала. Золотой крест на цепи в медный крестик на шнурке превратился. Зубы золотые пропали. Два желтых осколка угол синюшной губы закусили. Плечи опустились. Сгорбился Сизый, скрючился. Замер. Как старая мшистая лесная коряга. Отшумел, отзеленел. Замер. Кадык острый ходит только. Чего-то там сглатывать помогает.
Песня кончилась. Нормальная такая песенка. О любви да о смерти. Даня любит на досуге такие пописывать.
Кончилась песенка. И Сизый вернулся. Нормальный такой Сизый. Такой же,
