за спинки стульев.
Дети были в недоумении. Они стали забрасывать друг друга вопросами, что это было. Ничего толком не выяснили, и все сошлись на мнении, что их реэиссёр алкаш и всё тут. Недолго все хвалили Кирю за его смелый выпад и разошлись.
Аглая сегодня возвращалась домой в сопровождении Кири. Он нёс её портфель. Говорили мало, шёпотом, и это было новое, неизведанное, отчего притягательное чувство. Аглая была рада, довольна; только тот страшный корявый поцелуй, который ей совсем не понравился, немного смущал её.
7
На следующей неделе, в утро понедельника, Аглая Архангельская проснулась воодушевлённой, окрылённой новым этапом жизни, на который она возлагала надежды и строила не грандиозные, а просто счастливые приятные мечты. Но неделя выдалась абсолютно противоположной её надеждам. Её можно было бы описать как американские горки: сначала долгий, выматывающий подъём, на котором ты едва успеваешь сглотнуть, как вдруг уже летишь в бездну с замершим сердцем. Но всё выдалось точно наоборот: резкий и несуразный подъём, и мучительный, непрекращающийся спуск.
В театре всё было прекрасно в понедельник. Аглая, как обычно, пришла вовремя, но не первая. Её встретил Киря, чмокнул в щёчку, взял портфель и проводил до гримёрки. На сцене они уже появились вместе, смеющиеся и немножко стесняющиеся… В первом ряду расположилась вся трупа, разговаривала между собой, но Кире почему-то показалось, что они – как зрители или даже критики, надменно уселись в первый ряд уже с намерением его непременно хаять. Киря стушевался – посадил Аглаю на стул, а сам по-турецки сел на сцене и неправдиво громко смеялся чьим-то шуткам.
Вскоре показался Эдуард Парамонович. Удивительно, он был в новом облаченье: чёрная водолазка, на ней коричневый пиджак и брюки с протёртыми коленками. Вид его был солиднее прежнего (видать, его вызывали к директору или на еще какое-то официальное мероприятие), но лицо, и особенно глаза, было так мрачно, тускло, что, казалось, над его головой шёл дождь, а руки и ноги закованы в кандалы.
Режиссёр прошёл до сцены, небрежно со всеми поздоровался и сказал, что это будет его последний концерт здесь, после чего он должен будет уехать. Каким бы он неказистым, пьющим и грубым ни был, дети его любили за талант, за профессионализм и непременное желание сделать не абы-как, а по-настоящему искусно. Детям было грустно, они его забрасывали вопросами – почему да как. Может быть, останетесь?.. Но в его «должен» звучало что-то трагическое, тупое и совсем им неодобряемое. Эдуарду Парамоновичу стало невыносимо всё это передумывать, и он приказал начать полный прогон. Он сел в центре зала как можно глубже в кресло, и актеры совершенно не понимали, играют ли они хорошо, верится ли их игре, путают ли они слова и будут ли они вообще сегодня хотя бы второй раз репетировать. Эдуард Парамонович поначалу старался углубляться в постановку, в искусство, но его устрашающие мысли захватили над ним власть – и он сдался. В конце пьесы он невзрачно похлопал, поблагодарил всех и вышел. Все переглянулись, никто ничего не понял. И вскоре в зале погас свет.
Аглае, несмотря
