Бэррета были слишком глубоки. Пережитый позор продолжал сжигать его изнутри. Трое его ближайших друзей и клиентов застрелились через несколько месяцев после банкротства, один выпрыгнул из окна, один вскрыл себе вены. Джону, чтобы дойти до предела отчаяния, потребовалось времени немногим больше. На протяжении почти двух лет он безвылазно сидел в кабинете на втором этаже принадлежавшего Элизабет особняка, никуда не выходил и ни с кем не встречался. Банк, который основал еще его дед и которым Джон успешно управлял без малого два десятилетия, прекратил свое существование спустя два месяца после кризиса, и Джон считал себя конченым человеком. Единственным, что скрашивало его добровольное заточение, была Кейт, которой в ту пору исполнилось шесть. Лишь ее он впускал к себе в кабинет, а она приносила ему то конфету, то забавную картинку, нарисованную специально для папы. Кейт как будто чувствовала, в каких мрачных лабиринтах он блуждает, и инстинктивно пыталась вызволить его оттуда, но все ее усилия были тщетны. Вскоре двери отцовского кабинета закрылись и для нее – Джон Бэррет больше не хотел видеть «свою радость», «свою единственную крошку», да и мать больше не разрешала Кейт подниматься наверх. Элизабет не хотела, чтобы дочь видела своего отца опустившимся – пьяным, небритым, истерзанным своим позором и своей воображаемой виной. Достаточно было, что это зрелище разбивало сердце ей самой.
Джон Бэррет покончил с собой в августе тридцать первого года. Своим жене и дочери он не оставил ни гроша. К счастью, за два года депрессии состояние Палмеров почти не пострадало, что делало Элизабет едва ли не единственным исключением из общего грустного правила. До тех пор, пока она не потеряла Джона, экономический кризис почти никак не влиял на ее жизнь.
Кейт навсегда запомнила тот день, когда мать сообщила ей о несчастье. Она сидела в детской, пила из чашки горячий шоколад, прижимая к себе свободной рукой любимую куклу, и думала о том, что совсем скоро ей нужно будет идти в третий класс. От этих мыслей ей сделалось почти весело, но когда она увидела вошедшую в комнату мать, то сразу поняла – случилось что-то плохое. На несколько ужасных мгновений ее внимание оказалось приковано к широко раскрытым глазам матери; кроме этого, Кейт не видела, не воспринимала ничего, кроме разве что тиканья часов в детской, которое вдруг стало оглушительным, словно басом взревел колокол в католическом соборе напротив.
Элизабет не проронила ни единой слезинки. Спокойным и тихим голосом, до странности похожим на тот, каким она разговаривала в обычной жизни, Элизабет сказала дочери, что папы больше нет и что он отправился на небо, чтобы быть поближе к богу. Но для Кейт обычная и счастливая жизнь закончилась в этот самый миг, и она почти физически почувствовала, как весь ее маленький мир рушится прямо ей на голову. Куклу она выронила, горячий шоколад из опрокинувшейся чашки растекался по салфетке, по столу, но Кейт ничего этого не замечала. Ей вдруг стало до странности очевидно, что с этой
