живут. Удобно: лес под боком, хочешь — море, хочешь — озеро.
Они вышли к лесопарку, и Турецкий с Грязновым смогли убедиться в том, что домики местной элиты действительно выглядели — будь здоров.
— У Малахова, конечно, тоже была здесь дача? — Грязнов безразлично развернулся обратно в сторону оставленной на дороге машины.
— У Малахова родительский дом в поселке, и тот разваленный. Он был почти поэт. Кроме своей работы и охоты, чихать на все хотел. Детьми и домом жена занималась. То есть занимается, конечно… — торопливо поправился Трофимов.
— Вы слышали? — сказал вдруг Турецкий.
Раздался приглушенный крик. Затем — снова.
— Пожалуй, да, — согласился Трофимов.
— Это оттуда, — резво вернувшийся Грязнов показал на двухэтажный особняк из красного кирпича.
— Разве? Далековато будет, — засомневались и Трофимов и Турецкий.
— Ветер сильный, натурально доносит, — объяснил Грязнов.
Следующий крик не оставил сомнений в его правоте: полным отчаяния голосом кричала женщина…
Старость
В эту ночь, впрочем, как и во все предыдущие, Гиббону не спалось. Мучил давнишний, приобретенный еще тридцать лет назад в лагере, ревматизм. Возможно, он бы уже давным-давно забыл и холодные бараки, и темные шахты, где по колено в воде грязные, оборванные зеки, еле ворочающие отбойными молотками, долбили стену, добывая столь необходимую стране никелевую руду.
Сам Гиббон, конечно, никогда бы в жизни не прикоснулся к отбойному молотку даже под страхом смерти, ведь чтящему воровской закон уркагану, каковым он и являлся, работать не полагалось. Но администрация лагеря строго следила за тем, чтобы все без исключения заключенные спускались в забой. Там-то Гиббон и заработал свой ревматизм.
Где-то вдалеке три раза ударили корабельные склянки. Промучившись еще с полчаса, Гиббон встал с постели, включил маленькую лампу, стоявшую на тумбочке, и, вытащив из пачки сигарету, неторопливо закурил. Затем снова щелкнул выключателем, подошел к окну и раздернул плотные шторы.
За толстыми, пуленепробиваемыми стеклами перед ним открылась панорама ночного Владивостока. Город спал. Освещенной оставалась только широкая Светланская улица и военный порт вдалеке. Время от времени черноту ночного неба пропарывал широкий луч маяка.
Внизу, во дворе, вдоль высокой глухой стены, окружавшей трехэтажный дом Гиббона, то и дело пробегали огромные сторожевые псы. Целый день спавшие на псарне ротвейлеры по ночам устраивали игры, порой переходящие в настоящие схватки. Тогда выходил кто-нибудь из охраны и утихомиривал разыгравшихся животных, чтобы те, не дай Бог, не разбудили хозяина.
Впрочем, в последнее время Гиббон чаще всего по ночам бодрствовал. И виной тому был не только застарелый ревматизм. Старый вор стал замечать за собой неприятную вещь — с наступлением темноты его охватывал странный, необъяснимый страх. И хотя дом Гиббона больше напоминал укрепленную крепость,
