вечером место поклонения (т. е. мечеть. – М. Р.) и скрывая тайны свои, которые неизбежно откроются. Не было ему равных в астрономии и философии – и в этих областях он стал притчей во языцех. О, если бы дарована ему была способность избегать неповиновения Господу! Есть у него разлетающиеся с быстротою птиц стихи, которые обнаруживают его тайные помыслы, несмотря на все их иносказания…» Обвиняющий тон ал-Кифти не мешает нам насладиться удивительной картинностью и точностью его сообщения, дающего законченное представление об атмосфере религиозной травли и страха, которая окружала Хайяма в старческие годы. Заслуживает особого внимания тот факт, что ал-Кифти упоминает поверхностные, с его точки зрения, попытки суфиев истолковать стихи Хайяма в мистико-символическом духе. Стремление увидеть в Хайяме чистого духом искателя божественной истины было вполне естественным, поскольку суфии активно пользовались формой рубаи в своих религиозных сочинениях и ритуальной практике начиная именно с XI века. Тем не менее критерии объективности не позволяют историку ал-Кифти признать органичность суфийского миропонимания для философа Хайяма. Действительно, может ли считаться истинно «влюбленным в Бога» тот, о ком сложили такую легенду? Рассказывают, что однажды во время дружеской пирушки на лоне природы Хайям читал свои стихи. Когда прозвучало одно из самых дерзких четверостиший, внезапно налетевший порыв ветра опрокинул кувшин, лишив сотрапезников драгоценного вина. Раздосадованный Хайям тут же сложил экспромт:
Ты мой кувшин с вином разбил, господь!
Мне радости врата закрыл, господь!
Ты алое вино пролил на землю.
Типун мне на язык, иль пьян ты был, господь!
Далее легенда гласит, что Бог не выдержал такого святотатства и заставил лицо поэта почернеть. Но и это зловещее знамение не смирило дерзкого богохульника, и он ответил небесам еще одним экспромтом:
Кто, живя на земле, не грешил? Отвечай!
Ну, а кто не грешил – разве жил? Отвечай!
Чем Ты лучше меня, если мне в наказанье
Ты ответное зло совершил? Отвечай!
Хайям одержал верх в этом споре: он пристыдил Творца за несправедливость, и лицо его вновь обрело прежний вид.
Но это лишь народная молва, а если представить хайямовскую эпоху во всей полноте социальной, идеологической и культурной жизни, следует считаться с тем, что мистические течения, набиравшие силу внутри ислама, особенно суфизм, играли все более значительную роль в формировании моральных идеалов образованного сословия. Потаенный поэтический язык мистиков включал целый пласт жизнелюбивых мотивов и образов, которые широко использовал в своих четверостишиях и Омар Хайям. При этом вопрос об истинном смысле этих образов в его поэзии остается открытым. Некоторые востоковеды придерживаются мнения, что в последние годы своей жизни престарелый ученый
