Чтобы еще раз дать повод «друзьям» констатировать «размен вех»?.. Всего хорошего. Буду очень рад получить от Вас письмецо, быть может, способное рассеять печальные думы мои о наших вехах…
Желаю Вам всяческого успеха в Вашей работе. Разумеется, оспаривая Вашу идеологию, я всецело с Вами в Вашей практической деятельности в России. Дай Бог, чтобы она была плодотворна, и отрадно, что Ваши впечатления от нее вполне бодрые»[260].
Письмо Ю. Н. Потехина в ответ на критические замечания Н. В. Устрялову было отправлено из Москвы 7 мая 1923 г. На этот раз в письме были не только эмоции, но и достаточно развернутая аргументация: «Прежде всего, о революционном романтизме. Думаю, что среди тех, кто был раньше или носит и теперь наименование «сменовеховца» – есть два наиболее ярких романтика: Лукьянов и Вы. Природа романтизма различна – у Сергея Сергеевича[Лукьянова] он в плоскости социальной, у Вас – национальной, но у обоих нет ясного и четкого представления о размерах достигнутых и пределах возможных результатов революции. И он, и Вы за контурами не можете точно учесть все линии – а без этого нельзя построить правильной тактики. В результате у Лукьянова – ошибочность тактики; у Вас – ее отсутствие. Вы вне России, все связи с ее новыми формирующими силами и формирующейся средой на основании старой традиции, старых идеологических опор и умозрительного анализа думаете оформлять идеологический облик новой интеллигенции? Считаете это возможным… А в результате приближаетесь к лежневскому идеологическому анабиозу; к отсутствию всякой тактики, к бездействию. И Сергей Сергеевич[Лукьянов] и Вы – оба романтики. Вы считаете свой национальный романтизм законным и благотворным, Лукьяновский социальный – наивный и опасный.
Между тем оба они и законны и нужны: только социальный утопизм русской революции оплодотворил ее национальный смысл, дал ему мощь, но зато и пропитался ею настолько, что сбрасывать со счетов революции ее социальные идеи, оставляя национальные достижения, – хирургическая операция явно не выполнимая. Как ни легко такое деление единого процесса в сознании, в отвлеченном анализе, на деле оно бесплодно и к живой исторически реальной обстановке неприменимо. А считать, что социальные идеи революции исчерпываются «столыпинским мужичком», мне не кажется правильным. Думая, что создание крепкого деревенского хозяина – это предельная черта революции в социальной плоскости, я думаю, Вы упрощаете процесс. И революция, и война, и Рур, и германская марка – все это симптомы одного и того же – смены культур. Нельзя и ее упрощать, как то романически выходит у Лукьянова: светлое царство труда, новый мир и проч[ие] хорошие вещи; но нельзя и Россию как-то выдернуть из рокового исторического провала, из разрыва двух эпох и где-то в стороне ей решать и делать свои национальные дела. «Нельзя» не по нашему хотению или нехотенью, а потому что именно в ней узел мировых событий.
Роковое культурное противоречие внутренней русской жизни стало одним из
Hoover Institution Archives. Hoover Institution on War, Revolution and Peace. Ustrialov N. V. Box 1. Folder 1. 11.
