мы, – отец скорбно снял коричневую шляпу и прижал ее к груди. – Одни мы теперь в этом мире бушующем. Где тело? – сменил скорбный тон на деловой.
– Вить, гроб в зале.
– Тань, дети, – распоряжался отец, подталкивая нас к дому, – заходим и прощаемся, пока никто не набежал.
Мы вслед за матерью робко вошли в дом. Из дощатых сеней дверь вела в тесную кухню со старой газовой плитой и разбитым на геометрический орнамент частой деревянной решеткой окном, выходящим на ворота. Если идти из кухни прямо, то можно было попасть в «летнюю комнату»: две сходящиеся углом стены, с такими же витражными окнами по всей длине, две кровати с панцирными сетками и большой сундук. Слева – выход на второе крыльцо. Справа, между кухней и «летней комнатой» – дверь в дом. Сразу за ней «прихожая» – комната с газовым котлом в небольшом закутке и маленьким подслеповатым окошком, выходящим в какой-то пристроенный к дому курятник. Пройдя по прихожей, через дверной проем слева можно было попасть в зал.
– Разуйтесь, дикари! – прошипела в кухне мать.
– Тань, не выдумывай, – бабушка устало махнула рукой, – все равно натопчут сейчас.
– Порядок должен быть, – отозвалась мать. – Чисто не там, где убирают, а там, где не сорят.
Мы разулись и босыми вошли в дом.
– Тань, что дети у вас без носков? – удивилась бабушка.
– Сонные собирались, забыли одеть, – ловко вывернулась мать.
На самом деле, носков из экономии родители нам не давали. Уйдя от щекотливой темы, мать шагнула за нами и, обняв, довела до зала. Залом называлась длинная комната, тянущаяся почти по всему дому: справа и с торца были окна; слева – две завешанные комнаты: одна, которая к торцу дома, с окном; другая – «темная».
Дедушка лежал в гробу как живой.
– А ему удобно? – прошептал Дима.
– Ляжешь, узнаешь, – мать отвесила оплеуху. – Не трепи языком. Ближе подойдите и поцелуйте.
Мы послушно подошли и замерли перед гробом, не зная, куда целовать.
– В лоб целуйте, – шипела мать.
Мешая друг другу, наперегонки кинулись к голове деда.
– Не толкайтесь! Сначала Вася, потом Дима.
Поочередно поцеловали холодный липкий лоб. В зал вошел отец, подошел к гробу.
– Здравствуй, батя, – поцеловал меня в лоб и вышел.
– Мам, завтрак будет? – услышали мы. – Дети не завтракали, сюда спешили.
Завтракали в кухне: на покрытом старенькой клеенкой столе теснилась сковородка с яичницей, которой сразу завладел отец; тарелки с солеными огурцами и помидорами, квашеной капустой. На доске лежало порезанное сало и разрезанные на четыре части крупные луковицы. Отец торжественно налил себе, бабушке и матери в мутные рюмки, подумав, плеснул и нам с Димкой.
– Помянем батю минутой молчания, – объявил, схватив рюмку и воздевая себя с табуретки.
Все
